Причитания – это древний жанр фольклора. Объект изображения в причитании – трагическое в жизни человека. Причитания представляют собой пример высокого трагического искусства. "Выплакивание невыносимого, в обычных условиях непредставимого и даже недопускаемого горя было в народном быту чуть ли не физиологической потребностью. Выплакавшись, человек наполовину одолевал непоправимую беду. Слушая причитания, мир, окружающие люди разделяют горе, берут на себя тяжесть потери. Горе словно разверстывается по людям. В плаче, кроме того, рыдания и слезы как бы упорядочены, их физиология уходит на задний план, страдание приобретает одухотворенность благодаря образности".

Причитания исполнялись вопленицами или плакальщицами. Произведения этого жанра всегда отражают индивидуальную судьбу. В них весьма сильно проявляется импровизационное начало, сочетаемое с традициями. Они зачаровывали слушателей драматизмом своего исполнения, которое имело свои особенности: вопленица ходила по комнате, по двору, дому, деревне, выходила в поле, кланялась, плакала, обнимала участников обряда. "Аудитория становилась своеобразным партнером вопленицы: по ее просьбе участники обряда могли совершать обрядовые действия, отвечать на ее вопросы, утешать; могли вступить с ней… в равный диалог причитаниями. Исполнение причитаний сопровождалось всхлипыванием, оханьем, аханьем, плачем… Причитания исполнялись речитативом – своеобразным говорком с ясно выраженным декламационным началом".

Композиционной формой причитаний является монолог. Язык причитаний связан с предметным и пространственным миром обрядового действия. Эмоциональный настрой создается при помощи эпитетов (темный лес, широкое поле, зеленые луга, цветы лазоревые), уменьшительно-ласкательных суффиксов, междометий “ах”, “ох”, а также восклицательной и вопросительной интонации.

XIX век подарил нам немало талантливых исполнительниц причитаний. Одной из самых известных плакальщиц того времени была Ирина Андреевна Федосова (17 апреля 1827 - 10 июля 1899).

И.А. Федосова родилась в 1831 году в деревне Софроново Петрозаводского уезда Олонецкой губернии. Ее родители были государственными крепостными крестьянами. Детство ее было типичным детством крепостной крестьянской девочки. Огромная семья, состоявшая из 22 членов, должна была напрягать все силы, чтобы не впасть в нищету. С двенадцати-тринадцати лет И.А. Федосова начала "подголосничать" на свадьбах и быстро приобрела известность: сначала в окрестных деревнях, затем по всей волости и, наконец, по всему Заонежью. Судя по воспоминаниям современников, Федосова отличалась высокой творческой активностью. Записанное с ее слов составляет лишь незначительную часть того, что было создано за несколько десятков лет почти непрерывного творчества. В 1864 году произошли ее первые встречи с собирателями народного творчества, положившие начало всероссийской известности Ирины Андреевны. В 1865–1866 годах Федосову в Петрозаводске разыскал П.Н. Рыбников и записал от нее несколько былин, а в начале 1867 года Ирина Андреевна познакомилась с преподавателем Олонецкой семинарии Е.В. Барсовым, сыгравшим огромную роль в ее дальнейшей судьбе.

В 1894 году Федосова встретилась с учителем словесности Петрозаводской гимназии П.Т. Виноградовым, который организовал ряд ее поездок по городам России в 1895–1896 годы (Петрозаводск, Петербург, Москва, Нижний Новгород, Казань).

Публичные выступления Федосовой в различных городах России явились значительным событием в истории русской культуры конца XIX века. Не случайно описание выступления Федосовой А.М. Горький, наряду с другими историческими эпизодами, включил в свою эпопею "Жизнь Клима Самгина". Федосову слушали ученые, литераторы, музыканты, художники, учителя, сотни представителей учащейся молодежи. Ее мастерство вызывало восхищение, воспринималось слушателями как яркий образец народного искусства, как свидетельство высокой одаренности великого русского народа.

Во время поездок Ирина Андреевна встречалась со многими крупнейшими представителями передового русского искусства и литературы 1890-х годов: А.М. Горьким, Н.А. Римским-Корсаковым, М.А. Балакиревым Ф.И. Шаляпиным и др.

В 1895 году И.А. Федосову слушал молодой Ф.И. Шаляпин, вспоминавший об этом впоследствии:
"Она (И.А. Федосова) вызвала у меня незабываемое впечатление. Я слышал много рассказов, старых песен и былин и до встречи с Федосовой, но только в ее изумительной передаче мне вдруг стала понятной глубокая прелесть народного творчества. Неподражаемо прекрасно “сказывала” эта маленькая кривобокая старушка с веселым детским лицом о Змее Горыныче, Добрыне, о его поездочках молодецких, о матери его, о любви. Передо мной воочию совершалось воскресение сказки, и сама Федосова была чудесна, как сказка".

В исполнении Федосовой Шаляпин увидел то, над чем он напряженно размышлял в эти годы. Он говорил о том, что оперные певцы недостаточно знают и ценят естественную русскую народную манеру пения. "Ведь кто же умеет в опере, – писал Шаляпин, – просто, правдиво и внятно рассказать, как страдает мать, потерявшая сына на войне, и как плачет девушка, обиженная судьбой и потерявшая любимого человека".

Н.А. Римский-Корсаков так же живо заинтересовался мелодиями песен Федосовой и сделал слуховые записи пяти номеров из ее репертуара. Возможно мелодии, записанные от Федосовой, пригодились ему для оперы "Садко". Они, очевидно, вспомнились ему и при работе над другой оперой – "Сказание о граде Китеже".

В честь Федосовой в 1895–1896 годах созывались специальные заседания Этнографического отдела Русского Географического общества, Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. Академия Наук наградила И.А. Федосову серебряной медалью с дипломом.

В 1896 году Федосова поселилась в Петербурге, где прожила до 1899 года. Весной 1899 года Ирина Андреевна почувствовала себя нездоровой и решила вернуться в деревню Лисицино. Здесь ее болезнь усилилась, и 10 июня 1899 года замечательной народной поэтессы не стало.

А.М. Горький оставил яркие воспоминания о Федосовой, посвятив плакальщице очерк "Вопленица":
"Давно я не переживал ничего подобного. В чистеньком концертном зале, полном аромата смолистого, свежего дерева, было сначала очень скучно. Публики было мало, и публика была вся плохая. На эстраде – высокий человек с черной бородой и в скверном сюртуке стоит, неуклюже облокотясь о что-то, вроде кафедры, и тусклым языком, ломаными, угловатыми фразами, скучно, длинно, бесцветно рассказывает о том, кто такая Ирина Андреевна Федосова. Это учитель Олонецкой гимназии Виноградов, человек, который знакомит Русь с ее неграмотной, но истинной поэтессой.

Орина, – усердно надавливает он на “о”, – с четырнадцати лет начала вопить. Она хрома потому, что, будучи восьми лет, упала с лошади и сломала себе ногу. Ей девяносто восемь лет от роду. На родине ее известность широка и почетна – все ее знают, и каждый зажиточный человек приглашает ее к себе "повопить" на похоронах, на свадьбах, а иногда и просто так, на вечеру... на именинах, примерно. С ее слов записано более 30 000 стихов, а у Гомера в “Илиаде” только 27 815!..
Кажется, он кончил. Публика не слушала его.

– Орина Андреевна! – кричит он. Где-то сбоку открывается дверь, и с эстрады публике в пояс кланяется старушка низенького роста, кривобокая, вся седая, повязанная белым ситцевым платком, в красной ситцевой кофте, в коричневой юбке, на ногах тяжелые грубые башмаки. Лицо – все в морщинах, коричневое... Но глаза – удивительные! Серые, ясные, живые – они так и блещут умом, усмешкой и тем еще, чего не встретишь в глазах дюжинных людей и чего не определишь словом.
– Ну вот, бабушка, как ты, петь будешь или рассказывать? – спрашивает Виноградов.
– Как хочешь! Как угодно обществу! – отвечает старуха-поэтесса и вся сияет почему-то.
– Расскажи-ка про Добрыню, а то петь больно долго... Учитель чувствует себя совсем как дома: плюет на эстраду, опускается в кресло, рядом со старухой, и, широко улыбаясь, смотрит на публику.

Вы послушайте-тко, люди добрые,
Да былину мою – правду-истину!.. – раздается задушевный речитатив, полный глубокого сознания важности этой правды-истины и необходимости поведать ее людям. Голос у Федосовой еще очень ясный, но у нее нет зубов, и она шепелявит. Но этот возглас так оригинален, так не похож на все кафе-кабацкое, пошлое и утомительно однообразное в своем разнообразии – на все то, что из года в год и изо дня в день слушает эта пестробрючная и яркоюбочная публика, что ее как-то подавляет этот задушевный голос неграмотной старухи. Шепот прекращается. Все смотрят на маленькую старушку, а она, утопая в креслах, наклонилась вперед к публике и, блестя глазами, седая, старчески красивая и благородная и еще более облагороженная вдохновением, то повышает, то понижает голос и плавно жестикулирует сухими, коричневыми маленькими руками.

Уж ты гой еси, родна матушка!
– тоскливо молит Добрыня, –
Надоело мне пить да бражничать!
Отпусти меня во чисто поле
Попытать мою силу крепкую
Да поискать себе доли-счастия!

По зале носится веяние древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле. И, как будто позабыв на время о “королевах бриллиантов”, о всемирно известных исполнительницах классических поз, имевших всюду громадный успех, – публика разражается громом аплодисментов в честь полумертвого человека, воскрешающего последней своей энергией нашу умершую старую поэзию.

– Теперь “вопль вдовы по муже”... – говорит Виноградов. Публика молчит. Откашлявшись, Федосова откидывается в глубь кресла и, полузакрыв глаза, высоко поднимает голову.

Лю-убимый ты мой му-уженька-а-а...
Сила страшной, рвущей сердце тоски – в этом вопле. Нота за нотой выливается из груди поэтессы. В зале тихо... Смерть, кладбище, тоска...

– Я не могу этого слышать... не могу... – шепчет сзади меня дама в желтой шляпе и, когда я оборачиваюсь взглянуть на нее, прячет в раздушенный платок взволнованное бледное лицо...

Потом вопила девушка, выдаваемая замуж. Федосова вдохновляется, увлекается своей песнью, вся поглощена ею, вздрагивает, подчеркивает слова жестами, мими- кой. Публика молчит, все более поддаваясь оригинальности этих за душу берущих воплей, охваченная заунывными, полными горьких слез мелодиями. А вопли, – вопли русской женщины, плачущей о своей тяжелой доле, – все рвутся из уст поэтессы, рвутся и возбуждают в душе такую острую тоску, такую боль, так близка сердцу каждая нота этих мотивов, истинно русских, небогатых рисунком, не отличающихся разнообразием вариаций – да! – но полных чувства, искренности, силы – и всего того, чего нет ныне, чего не встретишь в поэзии ремесленников искусства и теоретиков его...

Федосова вся пропитана русским стоном, около семидесяти лет она жила им, выпевая в своих импровизациях чужое горе и выпевая горе своей жизни в старых русских песнях. Когда она запела “Соберитесь-ка, ребятушки, на зеленый луг”, – по зале раздался странный звук – точно на кого-то тяжесть упала и страшно подавила его. Это вздохнул человек – ярославский купец Канин...

– Ты что?
– Хо-орошо! Так хорошо – слов нет! – ответил он, мотая головой и конфузливо отирая слезы с глаз. Ему под пятьдесят лет, – это фабрикант, солидный господин. Узнал свое, старое, оброшенное, и расчувствовался старик.

Она кончила петь. Публика подошла к эстраде и окружила поэтессу, аплодируя ей, горячо, громко аплодируя. Поняли! Хороший это был момент.

Импровизаторша – веселая и живая – блестит своими юными глазами и сыплет в толпу прибаутки, поговорки; толпа кричит ей вперебой:
– Хорошо, бабушка Ирина! Спасибо! Милая!".

К сожалению такие бабушки встречаются всё реже. А культура скорби и плача практически угасла. И как расплата за короткую память, мы имеем рост сердечно сосудистых заболеваний, и самоубийств, на фоне не отражённого и не разрешённого стресса. А хочется надеятся, что молодёжь направит свои таланты на возрождение и проработку народного наследия, что бы очищенное плачем сердце могло снова стать благодарным.

Страница 10 из 14

ПОХОРОННЫЕ И ПОМИНАЛЬНЫЕ ПРИЧИТАНИЯ

Причитание, или, по-другому, «причеть», «причет», «плач», «голошение», «вопль» - один из древнейших фольклорных жанров.

В известной ветхозаветной легенде рассказывается, как сыновья Иакова продали своего брата Иосифа в рабство, сказав отцу, что Иосиф погиб. «И разодрал Иаков одежды свои, и возложил вретище на чресла свои, и оплакивал сына своего многие дни».

«Илиада» Гомера кончается тризной троянцев по убитому Гектору.

К славному дому привезши, на пышно устроенном ложе

Тело они положили; певцов, начинателей плача,

Песни плачевные пели; а жены им вторили стоном.

Первая подняла плач Андромаха, младая супруга...

В «Слове о полку Игореве» «Ярославна с утра плачет на стене города Путивля, причитая» по князю Игорю, не вернувшемуся из похода.

Причитания были важной частью самой жизни, ибо ими сопровождался, согласно древнейшим представлениям о мире, переход человека в другую жизнь. Эти представления запечатлелись в фольклорных формулах и сюжетах настолько прочно, что их легко увидеть даже в современных записях. Так, в одном из северных причитаний (см. ниже) говорится о том, как умерший сирота, встретившись на том свете с родителями, рассказывает им, что умирал радостно, ибо знал, что его «снаряжают к отцу, к матери». Сироту встречают «красны девушки, да всё подруженьки», ведут «ко белу столу да к украшеньицу», подают ему золотое обручальное кольцо. В другом причитании мать кладет сыну в правую руку белый платок, в левую - «расчесточку», чтобы он умывался да расчесывал кудри «для красной девушки да для милой жены». Тот безысходный трагизм, которым овеяна сейчас смерть близкого человека, изначально отсутствовал на похоронах: сознание древнего человека рисовало образ потустороннего мира, в который переселяется умерший.

В то же время плачи Иакова, Андромахи, Ярославны или вдовы солдата, убитого пулей из винтовки,- это плачи о своем трагическом одиночестве, на которое обрек их умерший. «На кого ты меня покинул?» - самый существенный вопрос для провожающего в последний путь, и, конечно, ритуальные формулы и сюжеты плачей были насыщены неподдельным горем (см. тот же мотив в свадебных и рекрутских причитаниях).

В древности ритуальные плачи исполняли и женщины и мужчины. Но, судя по записям фольклористов XIX-XX вв., причитания стали в конечном счете исключительно женским жанром. Обычно причитали близкие родственницы (жена, мать, сестра), но часто на похороны звали женщин, умевших оплакивать умерших с особенной выразительностью. Искусных плакальщиц ценили, ибо они, помимо знания самого обряда, умели импровизировать, сочетая традиционные народно-поэтические формулы с повествованием о конкретной трагической ситуации. Среди них встречались женщины очень талантливые, такие, как севернорусские крестьянки И. А. Федосова (1831-1899), Н. С. Богданова (1855-1937), А. М. Пашкова (1866-1948). Вообще причитания - наиболее приспособленный для импровизации жанр фольклора. Как сказала одна исполнительница причитаний: «Все причитают, что на ум придет. Сперва только <традиционное> начало, а потом всё, что приведется. Нет разбору, когда причитать. Только когда устанут - не причитают». [Обрядовая поэзия Пинежья. М., 1980, с. 132-133 (запись экспедиций 1970-1972 гг.) ]

«Нет разбору, когда причитать» - это уже признак забвения традиционной ритуальности, ибо каждому из эпизодов похоронного обряда всегда соответствовали определенные причитания. В целом можно говорить о двух обширных группах плачей - похоронных, исполняющихся с момента смерти до возвращения с кладбища, и поминальных (на третий, девятый, двенадцатый, сороковой день после смерти; в годовщины и в поминальные дни на Масленице, на Пасху, в Семик и т. д.).

Первые похоронные причитания звучат сразу после смерти: умершего просят проснуться, заговорить, умоляют его простить все обиды, спрашивают, почему он покинул своих родных. Затем, когда в дом приходят родственники и соседи, плакальщица речитативом рассказывает им о том, как произошла смерть, какие предчувствия смерти были до этого. При вносе гроба - особый плач, в котором гроб сравнивается с домом, благодарят плотников и т. д. При выносе гроба из избы (всегда ногами вперед, иногда - через окно) - новые причитания, с сетованием на несчастную долю родственников покойного, с просьбами к соседям вспоминать его только добром, с вопросами о том, куда он «снарядился», «на кого покидает» живых. Затем - свои причитания после отпевания, по дороге на кладбище, при опускании гроба в могилу, над засыпанной могилой, при возвращении с кладбища. В настоящий раздел включен один из самых обширных среди известных цикл причитаний «Плач вдовы по мужу», записанный в 1867 г. от И. В. Федосовой известным фольклористом Е. В. Барсовым, а также несколько отдельных причитаний, записанных экспедицией МГУ в 1970-1972 гг. в Архангельской области.

<ПЛАЧ ВДОВЫ ПО МУЖУ>

Укатилося красное солнышко
За горы оно да за высокие,
За лёсушка оно да за дремучие,
За облачка оно да за ходячие,
За часты звезды да подвосточные!
Покидат меня, победную головушку,
Со стадушком оно да со детиною,
Оставлят меня горюшу горегорькую,
На веки-то меня да вековечные!
Некак ростить-то сиротных мне-ка детушек!
Будут по миру оны да ведь скитатися,
По подоконью оны да столыпатися,
Будет уличка ходить да не широкая,
Путь-дороженька вот им да не торнешенька.
Без своего родителя, без батюшка
Приизвиются-то буйны на них ветрушки,
И набаются-то добры про них людушки,
Что ведь вольные дети безуненные,
Не храбры да сыновья растут безотние,
Не красны да слывут дочери у матушки!
Глупо сделали сиротны малы детушки,
Мы проглупали родительско желаньицо,
Допустили эту скорую смеретушку.
Мы не заперли новых сеней решётчатых,
Не задвинули стекольчатых околенок,
У ворот да мы не ставили приворотчичков,
У дубовыих дверей да сторожателей,
Не сидели мы у трудной у постелюшки,
У тяжела, крута складнего зголовьица,
Не глядели про запас мы на родителя, на батюшка,
Как душа да с белых грудей выходила,
Очи ясные с белым светом прощалися;
Подходила тут скорая смерётушка,
Она крадчи шла злодейка-душегубица,
По крылечку ли она да молодой женой,
По новым ли шла сеням да красной девушкой,
Аль калекой она шла да перехожею;
Со синя ли моря шла да всё голодная,
Со чиста ли поля шла да ведь холодная,
У дубовыих дверей да не стучалася,
У окошечка ведь смерть да не давалася,
Потихошеньку она да подходила
И черным вороном в окошко залетела.
Мы проглупали, сиротны малы детушки,
Отпустили мы великое желаньице!
Кабы видели злодийную смеретушку,
Мы бы ставили столы да ей дубовые,
Мы бы стлали скатерти да тонкобраные,
Положили бы ей вилки золоченые,
Положили б востры ножички булатные,
Нанесли бы всяких ествушек сахарниих,
Наливали бы ей питьица медвяного,
Мы садили бы тут скорую смеретушку
Как за этыи столы да за дубовые,
Как на этыи на стульица кленовые,
Отходячи бы ей низко поклонялися
И ласково бы ей тут говорили:
«Ай же ведь скорая смерётушка!
От господа распятого, знать, создана,
От владыки на сыру, знать, землю послана
За бурлацкима удалыма головушкам!
Ты возьми, злодей скорая смерётушка,
Не жалею я гулярна цветна платьица;
Ты жемчужную возьми мою подвесточку,
С сундука подам платочки левантеровы,
Со двора возьми любимую скотинушку.
Я со стойлы-то даю да коня доброго,
Со гвоздя даю те уздицу тесмяную,
Я седёлышко дарю тебе черкасское,
Золотой казны даю тебе по надобью!
Не бери только надежноей головушки,
Не сироть только сиротных малых детушек,
Не слези меня, победноей головушки!»
Отвечала злодей скорая смерётушка:
«Я не ем, не пью в домах да ведь крестьянскяих,
Мне не надобно любимоей скотинушки,
Мне со стойлы-то не надо коня доброго,
Мне не надо златой казны бессчётноей,
Не за тым я у владыки-света послана!
Я беру да, злодей скорая смерётушка,
Я удалые бурлацкие головушки.
Я не брезгую ведь, смерть да душегубица,
Я ни нищиим ведь есть да ни прохожиим,
Я не бедныим не брезгую убогиим».
Тут спроговорит вдова благочесливая:
«Видно, нет того на свете да не водится,
Хоть не дальняя дорожка,- безызвестная,
Не лесные перелески - мутарсливые.
Глупо сделали сиротны малы детушки -
Не сходили мы во улички рядовые,
Не дошли да мы до лавочки торговыя,
Не купили лист бумаженьки гербовыя,
Не взыскали писарев да хитромудрыих,
Не списали мы родителя-то батюшка
На портрет да его бело это личушко,
На эту на гербовую бумаженьку
Его желты бы завивные кудерышки,
Его ясно развеселое бы личушко,
Прелестны бы учтивые словечушки,
Велико бы родительско желаньицо!
Как подрастать станут сиротны малы детушки,
По сеням да станут детушки похаживать,
Из окошечка в окошечко поглядывать,
На широкую на уличку посматривать;
Приходить стане разливная красна веснушка,
Повытают снежечки со чиста поля,
Повынесе ледочки со синя моря,
Как вода со льдом ведь есть да поразойдется,
Быстры риченьки с гор да поразбльются,
Протекут да ведь мелки малы риченьки
Во это в океян да сине морюшко,
Как пойдут наши суседи спорядовые
На трудну на крестьянскую работушку,
Будут пахари на чистыих на полюшках,
Севцы да на распашистых полосушках,
Малы детушки на мать станут поглядывать,
Сироту да меня, вдовушку, выспрашивать:
«Ты послушай, сирота же вдова матушка!
Уже где да есть родитель-то наш батюшка?
Тут я б выняла гербовый лист-бумаженьку,
Показала бы сердечным малым детушкам!
Еще скажут-то сиротны малы детушки:
«Кто же пойде на распашисты полосушки?
Как у нас да ведь, родитель наша матушка,
Нету пахаря на чистыих полосушках,
Сенокосца на луговых нету поженках,
Рыболовушка на синем нет Онегушке!»
Тут я спахнуся, кручинна вся головушка,
За свою да за надежную сдержавушку.
Ушибать стане великая тоскичушка,
Унывать стане ретливое сердечушко:
Да как рость-то сиротных малых детушек?

Обращаясь к соседям, вдова падает им в ноги и продолжает:

Поклоню да свою буйную головушку,
Покорю свое печальное сердечушко
Я со этой вышины да со сырой земли,
Своим милым спорядовыим суседушкам:
«Не откиньте-тко вдову вы бесприютную
Со обидныма, сиротныма детушкам,
Да вы грубым словечком не обидьте-ткось,
Да вы больным ударом не ударьте-ткось!
Как пойдут мои сиротные к вам детушки
По вашему крыльцу да по перёному,
Допустите в тепловито свое гнездышко,
Ко дверям да вы на дверную на лавочку,
Да вы милостину им тут сотворите-тко,
Сиротам моим бессчастным малым детушкам,
Вы на добрые дела их научите-ткось!»
Как допреж сего, до этой поры-времечка
Была в живности любимая семеюшка,
Маломошному суседу не корилася,
Была гордая ведь я да непоклонная,
Я с суседями была да несговорная!
Не начаяла я горя, не надиялась,
Что разлукушки с законной со державушкой,
Что останусь, сирота - вдова бессчастная,
Я со этой станицей неудольноей,
Со малыма, сердечныма детушкам!
Как жила я с надежной головушкой,
Была счастлива ведь я да всё таланная;
Вдруг, знать, счастье то суседы обзавидали.
Добры людушки меня да приобаяли,
Черны вороны талан, знать, приограяли,
Видно, участь ту собаки приоблаяли!
Как по моему великому несчастьицу
Тут проклятая злодийка-бесталанница
Впереди меня злодийка уродилася,
Впереди меня в купели окрестилася.
Как жила я у желанных родителей
Во своем да я прекрасном девичестве,
Изнавешена была я цветным платьицом,
Изнасажена была я скатным жемчугом.
Мои милые, желанные родители
Тут повыбрали судимую сторонушку,
Мне по разуму млада сына отецкого;
Отпущали на судиму как сторонушку,
Отдавали за млада сына отецкого,
Знать, не участью-таланом награждали,
Знать, великиим бессчастьем наделяли!
Уж как это зло великое бессчастьицо
Впереди меня злодейно снаряжалося,
На судимую сторонушку справлялося,
Во большом углу бессчастьицо садилося,
Впереди да шло бессчастье ясным соколом,
Позади оно летело черным вороном!
Впереди оно, бессчастье, не укатится,
Позади оно, злодийно, не останется,
Посторонь оно, злодийно, не отшатится!
Кругом-около бессчастье обстолпилося,
Всем беремечком, злодийно, ухватилося
За могучие оно да мои плечушки!

При выносе покойника вдова вопит:

Не спешите-ткось, спорядные суседушки,
Вы нести мою надежную семеюшку
Со этого хоромного строеньица!
Ты прощайся-ко, надежная головушка,
С этым добрым хоромным строеньицом,
Со малыма сердечныма детушкам,
Ты со этой-то деревней садовитою,
Ты со волостью этой красовитою,
Ты со этыма спорядныма суседушкам!
Вы простите, спорядовы вси суседушки,
Мою милую, надежную семеюшку,
Вы любимую законную сдержавушку
Во всех тяжкиих его да прегрешеньицах
Сесветным его да всё живленьицом.
Вы не спомните, спорядные суседушки,
Уж вы злом его не спомните-тко, лихостью!

Затем, обратившись ко вдове-соседке, если она оказывается при этом, продолжает:

Я гляжу-смотрю, печальная головушка,
На тебя смотрю, спорядную суседушку,
На тебя да я, вдову благочесливую!
Отдали ходишь, суседушка, туляешься,
Со мной на речи, победнушка, не ставишься,
На сговор со мной, печальна, не сдаваешься,
Видно, в живности надежная головушка,
Ты в прохладноей живешь, да видно, жирушке.

А если есть дети - прибавляет:

Знать, не ростишь ты сиротных малых детушек,
Видно, нет в сердце великой кручинушки,
Нет обидушки в ретливом, знать, сердечушке!
Не попустишь ты, суседушка, зычен голос,
Ни умильного, складного причитаньица,
Знать, боишься ты великого бессчастьица,
Уж какого е злодейна бесталаньица!
Знаю-ведаю, кручинная головушка,
Про твое да горегорькое живленьице:
Ведь ты ростишь-то сиротных также детушек,
Во маетной, во бобыльской ростишь жирушке!
Не одны родители хотя нас отродили,
Одным участью-таланом наделили!
Да ты слушай же, бессчастная суседушка,
Хоть головушка твоя да безначальная,
Сердечушко твое да беспечальное;
Мы с тобой, да свет спорядная суседушка,
Во бессчастный день во пятницу засияны,
В бесталанный день во середу вспорожены;
Как во ту пору родитель спородила,
Когда кузнецы во кузницах стояли,
Часовые на часы да прибиралися,
Как булат это железо разжигали,
Как железны эти обручи ковали
На наши на бессчастные сердечушка,
На нашу на победную утробушку.
Да ты слушай же, горюша бесприютная!
Кабы знала ты, спорядная суседушка,
Про мою да про велику бы невзгодушку,
Про эту бы несносную обидушку!

Без воды да резвы ножки подмывает,

Ум за разум у бессчастной забегает,
Буйна голова без ветрышка шатается!

Если станут унимать, вдова вопит:

Дайте волюшку, спорядные суседушки!
Не жалейте-тко печальноей горюшицы,
Не могу терпеть, победная головушка,
Как долит тоска, великая тоскичушка!
Со кручинушки смерётушка не придет,
Со кручинушки душа с грудей не выдет,
Мое личушко ведь есть да не бумажное!
День ко вечеру теперь да коротается,
Леса к зени-то теперь да приклоняются,
Красно солнышко ко западу двигается,
В путь-дороженьку надежа снаряжается,
Сирота бедна вдова да оставляется
Со бессчастною со станицей детиною!
Подойдите-тко, сиротны малы детушки,
Вы ко этоей колоде белодубовой,
Вы ко спацливу родителю ко батюшку!
Вы спросите про великое желаньице -
Вам ведь в ком искать великого желаньица
И ласковых прелестныих словечушек?
Уже так мне-ка, победноей, тошнёхонько!
Путь-дороженька теперь да коротается,
Вси отцы-попы духовные сбираются,
Оны божии-то церквы отпирают,
Оны божии-то книги отмыкают,
Воску ярого свечи да затопляются,
Херувимские стихи тут запеваются!

Соседка отвапливает:

Ты послушай же, спорядная суседушка,
Что ведь я скажу, кручинная головушка!
Тебе времечко, суседушка, выспрашивать
Про мое да про победное живленьицо.
Мне и в вёшной день кручинушки не высказать,
Мне в осеннюю неделюшку не выпомнить;
Этой злой да всё вдовиноей обидушки
Мне на вёшной лед досадушки не выписать,
Хитромудрым писарям да им не вычитать.
Как другой живу учетной долгой годышок,
Как я рощу-то сиротных малых детушек,
Накопилося кручинушки в головушку,
Всё несносныя тоскичушки в сердечушко;
У меня три поля кручинушки насияно,
Три озерышка горючих слез наронено.
Во победноем сиротскоем живленьице,
Во бобыльной во сиротской живу жирушке,
За бобыльскиим столом да хлеба кушаю,
Я не знаю же, победная головушка,
Кое светлое Христово воскресеньицо.
Мы с тобой, моя спорядная суседушка,
Перед господом владыкой согрешили, знать;
Видно, тяжкого греха да залучили!
Мы в воскресной день во церковь не ходили,
Мы молебенов, горюши, не служили
Как пречистой, пресвятой да богородице,
Мы не ставили свечи да всё рублевые,
Мы не клали пелены да всё шелковые,
От желаньица мы богу не молилися,
От усердия владыку не просили мы
Про своих да про законныих сдержавушек,
Чтобы господи дал доброго здоровьица,
Он наставил бы им долгого бы вёкушку.
Знать, за наше за велико прегрешеньицо
Дал им господи тяжело неможеньицо,
Прислал господи сам скорую смеретушку.
Укоротал господь долгой-то им вёкушко,
Обсиротил нас, победныих головушек,
Без своих жить без законныих сдержавушек!
Да как ростить-то сиротных малых детушек?
Надо поскоки держать да горносталевы,
Поворотушки держать да сера заюшка,
Надо полет-то держать да соловьиной;
Наб на лавочке горюшам не посеживать,
Наб за прялочкой сажёнки не дотягивать,
У дубовой надо грядки не постаивать.
Уж как ростить-то сиротных малых детушек
Резвы ноженьки у нас да всё притопчутся,
Белы рученьки у нас да примахаются,
Сила могуча во плечушках придержится,
Без морозушку сердечко прирастрескает.
Как живучи без законноей сдержавушки,
Принакопится злодийской тут кручинушки -
Не высказывай во добрые во людушки!
Ты повыбери слободну пору-времечко,
Ты выдь-ко там ко быстроей ко риченьке,
Сядь, победнушка, на крутой этот бережок,
Прибери да неподвижной синий камешок;
Тут повыскажи обидную обидушку,
Рути слезушки, горюша, в быстру реку;
Камышок от рички не откатится,
В добры люди кручина не расскажется,
Не узнают того добрые-то людушки.

Затем, обратившись к покойнику,
Соседка-вдова продолжает:

Мне-ка сесть было, печальноей головушке,
Мне ко этому спорядному суседушку!
Да ты слушай, спорядовой мой суседушко,
Да как сойдешь ты на иное живленьице -
На второе на Христово как пришествие,
Не увидишь ли надежноей головушки?
Про мое да про несчастное живленьицо,
Про мое да сирот малых возрастаньицо!
Как во этых два учетных долгих годышка,
Прискудалась вся сиротная моя жирушка,
Разрешетилось хоромное строеньицо,
Скрозь хоромишки воронишки летают,
Скрозь тынишка воробьишечки падают;
Большака нету по дому - настоятеля,
Ко крестьянской нашей жирушке правителя;
Задернили вси распашисты полосушки,
Лесом заросли луговы наши поженки!
Ты поросскажи, спорядной мой суседушко,
Скажи низкое поклонно челобитьицо
От меня, скажи, печальной от головушки,
От сиротного от малого от дитятка!
Глупо сделала кручинная головушка,-
Не писала скорописчатой я грамотки,
Я не клала-то по праву тебе рученьку,
Ты бы снес ю на второе на пришествие!
Може, вольная была бы тебе волюшка
От этого владыки от небесного,
Може, с ду-другом суседушки свидались бы.
Вы на стретушку бы шли да ведь среталися,
Ты бы отдал скорописчатую грамотку!
На словах скажи ж, спорядной мой суседушко,
Ты про мое про бессчастное живленьицо,
Про бобыльную, сиротску мою жирушку.
У меня, да сироты нонь бесприютной,
Золотой казны на грех да не случилося;
Как по моему вдовиному несчастьицу
Были лавочки теперечко не отперты,
Нонь купцов, да всё во лавках не сгодилося,
Лист-бумаженьки в продаже не явилося,
Писарев да по домам-то не случилося!
Всё по моему несчастному живленьицу
Как у этых писарёв да хитромудрыих,
Отчего у их чернильницки скатилися,
Как чернила по столу да проливалися,
Лебединые пера да притупилися?
Как бессчетная была бы золота казна,
Писаря-то бы меня да не боялися,
Написали б скорописчатую грамотку!
Не утай, скажи, спорядной мой суседушко,
Моей милоей законноей сдержавушке:
Как после своей надежноей головушки
Я по земским избам да находилася,
У судебных-то мест да настоялася,
Без креста-то ведь я богу намолилася,
Без Исусовой молитовки накланялась,
Всем судьям, властям ведь я да накорилася.

После отпевания овдовевшая вопит:

Что стою, бедна горюшица, задумалась,
Чужих басенок, победнушка, ослухалась!
Дивовать да ведь будут мне-ка людушки:
Знать, на радости стою да на весельице,
Снаряжаю я законную сдержавушку
Как во жирную бурлацку во работушку!
Не в бурлакушки спущаю того вольные,
Не по эту золоту казну довольную;
Я гляжу-смотрю, печальная головушка,-
Перед Спасом-то свечи да догоряются,
Херувимские стихи да допеваются,
Божьи книги теперь да запираются.
Спасет бог да вас, отцы-попы духовные,
Спаси господи служителей церковныих,
Что послушали победную головушку -
Потрудились - шли во церковь во священную,
Что вы душеньку его да отпевали,
Телеса-то вы его да погребали!
Накрывают эту бедную головушку
Уже этоей доской да белодубовой,
Опускают-то во матушку сыру землю,
Во погреба его да во глубокие!
Ой, тошным да мне, победнушке, тошнёшенько!
Нонь я дольщица Никольской славной улицы,
Половинщица Варварской славной буявы,
Нонь я дольщица великоей кручинушки,
Половинщица злодийной я обидушки!
Мне куды с горя, горюше, подеватися?
Рассадить ли мне обиду по темным лесам?
Уже тут моей обидушке не местечко,
Как посохнут вси кудрявы деревиночки!
Мне рассеять ли обиду по чистым полям?

Задернят да вси распашисты полосушки!
Мне спустить ли то обиду во быстру реку?
Загрузить ли мне обиду во озерышке?
Уже тут моей обидушке не местечко -
Заболотеет вода да в быстрой риченьке,
Заволочится травой мало озёрышко!
Мне куды с горя, горюше, подеватися,
Мне куды, бедной, с обидой укрыватися?
Во сыру землю горюше наб вкопатися!
Сиротать будут сиротны малы детушки,
Будут детушки на улочке дурливые,
Во избы-то сироты да хлопотливые,
За столом-то будут детушки едучие!
Станут по избы ведь дядюшки похаживать
И невесело на детушек поглядывать,
Оны грубо-то на их да поговаривать:
«Ох уж вольные вы дети, самовольные!»
Станут детушек-победнушек подергивать,
В буйну голову сирот да поколачивать.
У меня ж тут, у бедной у головушки,
У меня совьется тоска неугасимая,
Я взмолюсь да тут ко матушке сырой земле:
«Ты прими да меня, матушка сыра земля,
Схорони меня с сиротным малым детушкам!»

Когда умершего зароют, вдова припадает к земле и вопит:

Приукрылся нонь надежная головушка
Во матушку ведь он да во сыру землю,
В погреба ведь он да во глубокие!
Призарыли там надёжу с гор желтым песком,
Накатили тут катучи белы камешки!
Прозабыла я, кручинная головушка,
Доспроситься у надежной у державушки:
Когда ждать в гости любимое гостибищо?
Во полночь ли ждать по светлому по мисяцу,
Али в полдень ждать по красному по солнышку?
Аль по утрышку да ждать тебя ранешенько,
Аль по вечеру да ждать тебя позднёшенько?
Не утай, скажи, надежна мне головушка;
Ухожу своих сердечных малых детушек
Я на эту на спокойну малу ноченьку,
С горя сяду под косевчатым окошечком,
Со обиды под туманное околенко,
Сожидать буду надежну тя головушку.
Покажись, приди, надежная головушка,
Хоть с-под кустышка приди да серым заюшком,
Из-под камышка явись да горносталюшком!
Не убоюсь, бедная кручинная головушка,
Тебя стричу на крылечике перёноем,
Отворю да я новы сени решётчаты,
Запущу да в дом крестьянску тобя жирушку.
Ты по-старому приди да по-досюльному,
Большаком ты в дом приди да настоятелем.
Видно, нет того на свете да не водится,
Что ведь мертвые с погоста не воротятся,
По своим домам оны да не расходятся,
Едина стоит могилушка умершая!
У меня да у печальной бы головушки
Кабы было золотой казны по надобью,
Я бы наняла ведь плотничков-работничков,
Я бы сделала кивоты белодубовы
Я на эту на могилушку умершую,
Чтобы белыим снежком не заносило бы,
Частым дождичком могилы не залило бы,
Мурава трава на ней тут вырастала бы,
Всяки-разные цветочки расцветали бы!
Я бы почасту туда стала учащивать.
Я бы подолгу ведь там стала усеживать!
У меня, да как печальной бы головушки,
В полном возрасте сердечны были детушки,
Они б ставили кресты животворящие
На этой бы могилушке умершеей,
На родителя-кормильца света батюшка.

Возвратившись с погоста, вдова останавливается у крыльца своего дома и рыдает, причитая:

Я приехала, печальная головушка,
Я от этой церкви божьей посвященной,
Я со этой могилушки умершей,
Там оставила любимую семеюшку,
Я во матушке оставила сырой земле!
Нонь гляжу-смотрю, печальна горепашица,
Я на это на хоромное строеньицо,
Повону - стоит палата грановитая,
Понутру - стоит тюрьма заключевная,
На слезах стоят стекольчаты околенки,
При обидушке косевчаты окошечка,
Отшатилося крылечко перёное
От этого хоромного строеньица,
Разрешетились новы сени решетчаты;
Мне нельзя пройти, кручинной головушке,
Во это хоромное строеньицо!
Повзыщу пойду любимую семеюшку
Я по этому хоромному строеньицу,
На этом ли сарае колесистом,
Во этом ли дворе я хоботистоем -
Не залагат ли он ступистой лошадушки,
Не поезжат ли во темны леса дремучие?
Не могу найти, печальная головушка!
Вы сжалуйтесь-ко, спорядные суседушки,
Засмотрите-тко печальную головушку,
Не покиньте сироту вы горегорькую
Со сердечныма малыма детушкам!
Сирота ведь я, горюша бесприютная,
Нонь позябну я холодной, студеной зимой,
Нонь помучусь я голодной смерётушкой;
Нигде нету-то талой талиночки,
Ни в ком нету мне великого желаньица:
Как-то жить буде печальной мне головушке?

Если молода:

Не порой да моя молодость прокатится,
Голова моя не вовремя состарится!
Надо жить бедной горюшице умиючи,
По уличке ходить надо тихошенько,
Буйну голову носить надо низешенько,
Наб сердечушко держать мне-ка покорное
Ко тыим суседам спорядовыим,
Не обидели б сиротной молодой вдовы!

Соседка к молодой вдове:

Не неси гневу, кручинная суседушка,
На меня ты, на приближную свою подружку,
Что придам тебе духовна ума-разума
В бесталанную твою да я головушку!
Ты послушай, хотя ж причеть нехорошая,
Ты воспомни, хоть наказы нелюбимые:
Как посли своей любимой семеюшки
Затюремничкой ведь ты да не насидишься,
Прозабудешь всю великую кручинушку,
Пооставишь всю злодийную обидушку!
Не носи да свое цветное ты платьицо,
Не держи да ты любимой покрутушки,
Будут зариться ведь многи столько людушки,
Приласкаться-то удалы станут молодцы,
Будут ласково тебя да уговаривать,
Что возростим мы сердечных твоих детушек,
Воспитать тебя мы будем, мать безмужнюю!
Не окинься, бедная вдовушка молодая,
Ты на этых на удалых добрых молодцев,
На баску их молодецкую походочку,
На их цветно ты гулярное на платьицо!
Не окинься на красу-басу с угожеством,
Ни на желтые, завивные кудерышки.
На учливу, чваковиту поговорюшку,
Не прикинься к ихным ласковым словечушкам!
Живут ласковы словечушки обманчивы
И прелестной разговор их да надсмечливой;
С уму с разуму оны тебя повыведут,
Ты терпеть будешь, печальна, худу славушку!
Не честь-хвала тебе буде вдовиная
Красоту сменять, победна, на бесчестьицо,
Свой тот разум на великое безумьицо!
Тут не хлебушки тебе да не надиюшка,
Твоим детушкам ведь тут не приберёгушка,
Еще слухай-ко, кручинная головушка:
Как пройдет худа слава нехорошая,
Тут отрёкнется порода именитая,
Не потужат по победной твоей бедности,
Говорить да станут сродчи-милы сроднички:
«Эка вольная вдова да самовольная,
За шальством пошла она да за безумьицом,
Много суровьства стало - больше удали!
Без своей да без надежной головушки
Стала хорошо ходить да одеватися,
Стала добела она да намыватися,
Уж как речь стала у ей не постатейная,
Разговорушки у ей да нехорошие».
Хоть хорошо да скажут люди - не дарить их стать!
Будет грубо тебе скажут - не бранить их стать!
Всё за благо ты, горюша, принимать будешь,
Небылицу ты, горюша, да напрасницу!
Как о светлом Христове воскресеньице,
О владычном ли господнем божьем праздничке
Хоть пойдешь ты во церковь посвященную,
Пустословье про тебя как река бежит,
Напрасничка ведь е как порог шумит,
Говорят да бают люди потихошеньку,
Что не господу пошла богу молитися,
За гульбой пошла она да за гуляньицем,
По подруженькам пошла да нехорошиим!
Во глаза да недоростки посрекаются,
Что гулять да от сердечных ходит детушек.
Ты послушай-ко, кручинная головушка,
Ты оставь да свои прежние гуляньица,
Забывай да свое прежне доброумьицо,
Не смеши да многих добрых столько людушек,
Не бесчести свое род-племя любимое,
Худой славы на тебя бы не наздынули,
В чистом поле бы вороны не награялись!
Ими совесть ты во белом своем личушке,
Стыд-бесчестьице во ясных держи очушках,
Весела ходи, горюшица, не смейся-тко,
При тоскичушке ты будь, слезно не плачь, бедна.
Еще слухай-ко, кручинная головушка,-
Будешь жить да без надежной как семеюшки
Во сколотной, во маетной этой жирушке,
Не клони да в сон ты буйноей головушки,
Ты по утрышку вставай, не засыпайся-тко,
Не велико хоть крестьянство - управлять надо!
Ходи к добрым ты людям на беседушку,
Посоветуй о крестьянской о работушке.
Тут крушить будет ретливое сердечушко,
Хоть ты выйдешь ко спорядным суседушкам.
На раздий да ты великой кручинушки,
Спамятуешь меня, бедную-победную,
Ты воспомнишь мою причеть нехорошую,
Тебе слюбятся наказы нелюбимые!

На другой день, приближаясь к погосту, вдова вопит:

Слава богу теперь да слава господу!
Путь-дороженька теперь скороталася,
Друг могилушка в глаза да показалася.
Постою, бедна горюша, нонь подумаю,
Умом-разумом, горюша, посмекаюся -
Пришло три пути широких, три дороженьки:
Уж как первый путь-широкая дороженька
Во улички она да во рядовые,
Во лавочки она да во торговые;
Как другая путь-широкая дороженька
Во церковь эту божью посвященную;
И как третья путь-широкая дороженька
На эту на могилушку умершую,
Ко моей она надежной головушке.
Мне во улички ль пройти да во рядовые,
Аль во лавочки пройти мне во торговые?
Я вдова теперь е да молодешенька,
Ум тот разум во головушке глупешенек.
Как во лавочках купцы стоят молодые,
На словах оны, купцы, да ведь учёные,
На лицо оны ведь е да все ласковые,
Как на двух оны словах да приобают,
На учливыих речах да приласкают;
На сговоры тут, горюшка, приокинуся,
На молодыих купцов как приобзарюся,
Позабуду тут любимое гостибищо;
Подивуют мне-ка добрые молодушки:
«Позабыла нонь сердечную головушку,
Видно, нет в сердце великой кручинушки!»
Я пройду лучше во церковь посвященную,
Я поставлю там свечу да всё рублевую,
Попрошу да там попов-отцов духовных,
Сослужили бы обидню полуденную,
За обидинкой молебенок пропели бы,
Оны господу-то богу помолились бы,
Возвращусь да с божьей церкви посвященныя
Я на эту на могилушку умершую.
Край пути нашла, горюша, перепутьицо,
Край дороженьки любимое гостибищо.
Нонь раздумалась печальная головушка:
Я вночесь да спала темной этой ноченькой,
Прилетали перелетны малы птиченьки;
Малы птиченьки летели-то незнамые,
Прилетал да этот мелкой соловеюшко,
Друга птиченька - орел да говорючий.
Соловеюшко садился под окошечко,
Как орел да эта птица на окошечко,
Соловей стал потихошеньку посвистывать
Как орел да жалобнёнько выговаривать.
Оны тоненьким носочком колотили,
Человечьим оны гласом прогласили,
От крепка сна меня тут разбудили
И в потай мне-ка, победной, говорили:
«Ай же, стань-ко ты, вдова, да пробудися,
От крепка сна, бессчастна, прохватися!
Ты спахнись да за надежную головушку,
Ты справляйся во любимое гостибище!
На сегодняшний господень божий денечек
Тебя ждет в гости любимое гостибище -
Твоя милая надежная головушка.
Там построено хоромное строеньицо -
Прорублены решётчаты окошечка,
Врезаны стекольчаты околенка,
Складены кирпичны теплы печеньки,
Настланы полы да там дубовые,
Перекладинки положены кленовые,
Чтобы шла да ты, Горюша, не качалася,
Чтоб дубовая мостинка не сгибалася;
Порасставлены там столики точеные,
Поразостланы там скатерти всё браные,
И положены там кушанья сахарные,
И поставлены там питьица медвяные,
Круг стола да ведь всё стульицо кленовое,
У хором стоит крылечко с переходами.
Сожидат тебя, надежная головушка!»
От крепка сна, горюша, пробудилася,
Я за мелких этых птиченек хватилася,
Я вдовиным своим разумом сдивилась:
Что за чудушко-то мне да причудилося,
Что за дивушко-то мне-ко предъявилося?
Мне во снах ли то, горюше, показалося?
Наяву ли то, горюше, объявилося?
Тут скоренько я с кроваточки ставала,
Тут со радости слезами обливалась,
Со досадушки кручиной вытиралась.
Тут издула огонечки муравейные,
Затопляла я кирпичну свою печеньку,
Скоро стряпала стряпню я суетливую,
Скоро ладила обеды полуденные,
Я сравлялась во любимое гостибище.
Шла путем да как широкой дороженькой,
Все колоденки в обиды припинала,
Со кручины башмачёнки притоптала,
Приходила тут к могилушке умершей.
Обманул да меня малой соловеюшко,
Облукавил ведь орел да говорючий:
Не поставлено хоромное строеньице,
Един крест стоит ведь тут животворящий,
Едины лежат катучи сини камешки!
Мне-ка систь, бедной, горюше, пригорюниться.
Мне припасть да ко могилы, приголубиться,
Воскликать да мне надежу - не докликаться!
Я просить буду, победная головушка,
Я пречисту, пресвятую богородицу,
Я этого владыку-света истинного,
Чтобы буйны дал он ветры, неспособные.
Вийте буйны, вийте ветры, столько ветрушки!
Со божьих церквей вы глав да не роните-тко,
Со домов да желобов вы не снимайте-тко,
На синем море волны да не давайте-ткось,
Кораблей больших ведь вы не разбивайте-ткось,
Вы удалыих голов не потопляйте-тко!
Столько вийте-тко вы, буйны ветероченьки,
На эту на могилу на умершую!
Раскатите-тко катучи белы камешки,
Разнесите-тко с могилушки желты пески!
Мать сыра земля теперь да расступилась бы,
Показалась бы колода белодубова!
Распахнитесь, тонки белы саватиночки!
Покажитесь, телеса мне-ка бездушные!
Пришли, господи, ты ангелов-архангелов,
Протрубили бы во трубы золоченые,
Они вздернули бы воздухи спасеные!
Вложи, господи, ведь душу во белы груди.
Ему зреньицо во ясные во очушки,
Ум тот разум-от во буйную головушку,
Как речист язык в уста да во сахарние,
Ему силушку во резвые во ноженьки,
Как могутушку в могучи его плечушки,
Как маханьицо - во белы его ручушки!
Да ты стань-восстань, надежная головушка,
На свои да стань могучи резвы ноженьки,
Сотвори да ты Исусову молитовку,
Да ты крест клади, надежа, по-ученому,
Да ты сдей со мной доброе здоровьицо,
Воспроговори единое словечушко!
Ты спроси да у победной у головушки
Про мое да ты вдовиное живленьицо!
Не дай, господи, на сём да на белом свете
Без тебя жить, без надежноей головушки,
Мне со этыма со братьям богоданныма!
Не по силушкам крестьянска мне работушка!
Всё не трудницей у них я, не работницей!
Как сегодняшним господним божьим денечком,
Знать, разгневалась надежная головушка.
Я не почасту к тебе да ведь ухаживаю,
Я не подолгу, горюшица, усеживаю!
Видно, долго я к тебе да собиралася,
Я у братьицов еще утрось подавалася,
У ветляныих нешуток домогалася!
Как гордливые ветляные нешутушки
Мне-ка с грубости, горюшице, сказали,
Не с веселья светы братцы отвечали:
«Недосуг идти в любимо во гостибище -
Постановится крестьянская работушка!»
Я того, бедна вдова, да не пытаюча,
Я с горючима слезами придвигалася,
Понизёшеньку я братцам поклонялася,
Не надолго поры времечка давалася,
На един столько господен божий денечек!
Светы братьица мои да сжаловалися,
Оны ласково меня да приласкали,
Тут спустили во любимо во гостибище.
Хоть в гостях бедна горюша побывала,
Не убавила кручинушки - прибавила.
Как сегодняшним господним божьим денечком
Как я шла да путем - широкой дороженькой,
Всё я думала победным буйным разумом,
Угощусь да у любимой у семеюшки,
Я подумаю-то крепкой с ним ведь думушки,

На глаза ко мне, мой свет, да ты не явишься,
На сговоры мне, победной, не сдаваешься,
Видно, нет тебе там вольной этой волюшки,
Знать, за тридевять за крепкима замками,
Сторожа стоят ведь там да всё не стареют,
Как булатние замки да всё не ржавеют;
Видно, век мне-ка, горюше, не видать буде,
Видно, на слыхе, победной, не слыхать буде
Про свою да про надежную головушку!

Мне спросить еще, победноей горюшице,
У своей-то у законной у сдержавушки:
«Где работушка, победной, работать мне-ка?
Где век-от горюше коротать буде?
У твоих ли мне у братцов у родимыих,
Али выдти на родиму взад на родину?»
Пораздумаюсь, победная головушка:
Мне не гостьицей на родинке гостить буде!
Я от бережка, горюша, откачнулася,
Я ко другому, победна, не прикачнулась!
Как поели тебя, надежная головушка,
Я не знаю-то, победна горепашица,
Кое день, кое темная е ноченька,
Кое светлое Христово воскресеньицо,
Аль владычной е господень божий праздничек.

По приходе домой около дверей вопит:

Вы послушайте-тко, братцы богоданные,
Не заприте-тко новых сеней решетчатых,
Не задвиньте-тко стекольчатых околенок,
Допустите до хоромного строеньица!
Вы возьмите-тко победную головушку,
Вы во двор меня, горюшицу, коровницей,
Вы во зимное гумно да в замолотчики,
Вы во летные меня да во работники.
Золотой казны вы мне да не платите-ко,
Только грубыим словечком не грубите-тко,
К дубову столу меня да припустите-ко,
Не обидьте вы печальную головушку!
Не прошу да я, победна горепашица,
Со полосыньки у вас да я долиночки,
Не со поженки у вас да я третиночки,
Половины со хоромного строеньица
И не паю со любимоей скотинушки.
Я о том прошу, победная головушка:
Вы обуйте столько резвы мои ноженьки,
Вы оденьте столько белы мои плечушки,
Вы подобрите победную головушку!

Обращаясь к детям, продолжает:

Стань, послушай, мое стадушко детиное,
Кругом-наокол желанной своей матушки!
Я в гостях была, победная головушка,
Во гостибище у вашего у батюшки,
Я челом била ему да низко кланялась,
Перепалась я, победна, в горючих слезах,
Зовучи да в дом-крестьянску его жирушку.
Оттошна долит великая обидушка,
Порастрескалась бессчастная утробушка!
Он не сдиял со мной доброго здоровьица,
Не спроговорил единого словечушка,
Не спахнулся за сердечных своих детушек!
Не надия на родителя на батюшку!
Приубрался свет надежная головушка
К красну солнышку на приберегушку,
К светлу месяцу на придрокушку!
Хоть обкладена могилушка сырой землей,
Заросла эта могила муравой травой!
Из живого мертвой станется,
Из мертва живой не сбудется!
Уж вы подьте ко кокоше горегорькоей,
Я прижму вас ко ретливому сердечушку,
Пораздию тут великую кручинушку!
Дал бы господи талану вам бы, участи,
Не покинули б сиротной вашей матушки.
Всё при древней при глубокой меня старости!
Буде жизнь да долговека моя продлится,
Душа грешная моя да проволочится.
Еще слушай, мое стадушко детиное!
Да как шла я путем - широкой дороженькой.
Всё горючима слезамы уливалася,
Злой великоей кручиной утиралася,
Я на стретушке людей не узнавала;
Приходить стала к крылечику перёному,
На доспрос взяли суседи спорядовые:
«Да ты где была, вдова благочесливая?
Что томным идешь суседушка томнёшенька?
Что заплаканы победны твои очушки?
У породушки была, знать, именитой?
Знать, за гостьицу тебя не почитали?
Знать, обидушкой твоей да убоялись?»
Унимать стали победну, уговаривать,
Мне про вас, да милых детушек, рассказывать:
«Как сегодняшним господним божьим денечком
Прискучали вси сиротны твои детушки,
Сожидаючи родитель тебя матушку!
Выходили на крылечико перёное,
Выбегали на прогульную на уличку,
Всё глядели во раздолье во чисто поле,
На широку путь-дорожку колесистую;
Все приплакались сердечны твои детушки:
«Уже где-то есть родитель наша матушка,
Да куды она, родитель, подевалася?»
Без ума ответ держала
Тут спорядным я суседушкам:
«Спасет бог вам, спорядовые суседушки,
Что спахнулись за сердечных моих детушек,
Сжаловались до обидноей головушки!
Я у синего была славна Онегушка,
Я у пристаней была да корабельныих,
Я глядела всё, обидная головушка,
Я во летную во теплую сторонушку -
Виют витрышки сегодня полегошеньку,
Корабли идут по морю потихошеньку,
Пекё солнышко теперь да жалобнёшенько.
Всё я думала победным своим разумом,
Как не едет ли любимая семеюшка
Корабельщичком на синем на Онегушке
Он со этыим товаром заграничныим?
Уже тут у мня, у бедной у головушки,
Расходилася обида в ретливом сердце,
Разгорелася бессчастная утробушка!
Тут я грохнулась, горюша, о сыру землю,
Быв как дерево свалило от буйна ветра».

Если дети находятся в заработках или в военной службе и вообще где бы то ни было на чужой стороне, то вдова так причитает на могиле своего мужа:

Я путем иду широкоей дороженькой.
Не ручей да бежит быстра эта риченька,
Это я, бедна, слезами обливаюся;
И не горькая осина расстонулася,
Эта зла моя кручина расходилася.
Тут зайду да я, горюшица победная,
По дорожке на искат гору высокую
Край пути да на могилушку умершую.
Припаду да я ко матушке сырой земле,
Я ко этой, победна, к муравой траве,
Воскликать стану, горюша, умильнешенько:
«Ой, развейся, буря-падара!
Разнеси ты пески желтые!
Расступись-ко, мать сыра земля!
Расколись-ко, гробова доска!
Размахнитесь, белы саваны!
Отворитесь, очи ясные!
Погляди-тко, моя ладушка,
На меня да на победную!
Не березынька шатается,
Не кудрявая свивается,
Как шатается-свивается
Твоя да молода жена!
Я пришла горюша-горькая
На любовную могилушку
Рассказать свою кручинушку.
Ой не дай же, боже-господи,
Жить обидной во сирочестве,
В горегорькоем вдовичестве!
Приовиют тонки ветерки,
Обдождят да мелки дождички,
Осмиют да все крещеные,
Все суседы порядовые,
Все суседки, малы детушки!
Ой не дай же, боже-господи,
Как синя моря без камышка,
Как чиста поля без кустышка,
Также жить бедной горюшице
Без тебя да мила ладушка!
Как листочек в непогодушку,
Я шатаюсь на белом свете,
Как зеленая травиночка,
Сохну-вяну я кажинной день!
По чужим дальним сторонушкам
Разлетелись мои ластушки,
Все разбросаны-раскиданы
Да мои бессчастны детушки!
Хоть стоснется им сгорюнится
На чужой дальней сторонушке,
Не с кем горя пораздияти,
Не с кем горя поубавити,
Нет ни роду, нет ни племени,
Ни тебя, родитель-батюшка,
Ни меня, желанной матушки!
Охти мне да мне тошнешенько!
Невмоготу пришло горюшко,
Надломило мою силушку!
Ой вы люди, люди добрые,
Вы возьмите саблю вострую,
Вы разрежьте груди белые,
Посмотрите на ретливое!
Как ретливое сердечушко
Позаныло-позаржавело
У меня, бедной горюшицы,
Живучи без своей ладушки!
Охти мне да мне тошнешенько!
Невмоготу пришло горюшко,
Надломило мою силушку!»

Наедине, когда стоскуется, рыдая, приговаривает:

Мне пойти было, кручинноей головушке,
Мне во эты мелкорубленые клеточки,
Мне-ко взять было ключи да золоченые,
Отомкнуть было ларцы да окованые,
Мне-ка вынять там жилеточки шелковые,
Мне-ка взять да столько цветно его платьицо
На свои мне-ка на белы эты рученьки,
Приложить было ко блеклому ко личушку,
Мне прижать было к ретливому сердечушку!
Тут присесть было к стекольчату окошечку!
Во руках держать да цветно его платьицо,
Поглядить да на восточную сторонушку,
Мне ко этой божьей церкви посвященной,
Поглядить да на путь - широку дороженьку,
Тут не идет ли то надежная головушка,
Не оденется ль во цветно он во платьицо,
Не пойдет ли ко владычному ко праздничку,
Не возрадуется ль ретливое сердечушко
У меня, да у победной у головушки!
Ты приди теперь, надежная головушка,
Единым теперь ведь я да единешенька
На сегодняшний господний божий праздничек.
Я приму тебя за гостюшка любимого,
Угощу тебя, желанную семеюшку!
Не могу дождать, кручинная головушка!
Кладу платьица на стопочки точеные,
Кругом-около, горюшица, похаживаю,
Я по цветному по платьицу подрачиваю.
Снаряжусь пойду, кручинная головушка,
Ко этому владычному ко праздничку.
Повзыскать пойду надежную семеюшку
Я во этыих толпах да молодецких;
Прибирать стану, постылая головушка,
Я по белому его да все по личушку,
Я по ясным его да ведь по очушкам,
Я по желтым по завивныим кудерышкам,
Я по возрасту, надежу, да по волосу,
По походочке его да по щепливой,
По говорюшке его да по учливой.
Не могу прибрать, кручинная головушка,
Не изо ста ведь я, да не из тысячи
Сопротив своей любимоей семеюшки!
Как пойтить мне ко владычному ко праздничку,
Подивуют мне-ка добрые ведь людушки,
Что забыла, знать, любимую семеюшку -
Все гулят да у владычныих у праздничков
Во любимой во снарядноей покрутушке,
Знать, приманиват удалых добрых молодцов,
Знать, на радости она да на весельице.
Нонько годушки пошли да все бедовые.
Как бессовестной народ пошел мудреной!
Пораздумаюсь, победная головушка,
Отложу да я, горюша, божьи празднички,
Буду господа-владыку ведь я знать,
Поминать стану любимую семеюшку,
Потоскую над косевчатым окошечком,
Я поплачу на брусовой лучше лавочке!
Знать, судьба моя, горюшицы, несчастная,
Горька участь-то моя, знать, бесталанная,
Видно, жить мне без надежной век семеюшки,
Знать, коротать мне, горюше, свою молодость!
Мне не дать спеси во младу во головушку,
Суровьства да во ретливое сердечушко,
Мне в веселый час, горюше, не смеятися,
Мне кручинной быть, горюшице, не плакать;
Светов братцев не гневить надо,
Богоданных сестриц да не сердить надо!
Я без ветрышка, горюша, нынь шатаюся,
На работушке, победна, призамаюся;
Надо силушка держать да мне звериная,
Потяги надо держать да лошадиные;
Столько живучи без милоей семеюшки,
Я со этой со великой со кручинушки
Я бы выстала на гору на высокую,
Со обиды пала в водушку глубоку бы;
Лучше матушка земля да расступилась бы,
Туды я, бедна горюша, приукрылась бы -
Тут не ржавело б ретливое сердечушко,
Тут не ныла бы бессчастная утробушка.
Получила я, победная головушка,
Нелюбимое словечико - вдовиное;
Как несчастноей вдовой да называют,
Бы холодноей водой да поливают!
Не радела бы, победная головушка,
Я народу бы, горюша, некрещеному
Во победном жить сиротском во вдовичестве!
Как поели твоей любимоей семеюшки
Уже шесть прошло учетныих неделюшек -
Мне-ка за шесть-то учетных кажет годиков!
Притрудилась на крестьянской я работушке,
У меня силушка теперь да придержалася,
С горя рученьки мои да примахалися,
Во слезах да ясны очи примутилися,
Добры людушки того да надивились.
День и ночь хожу на трудной на работушке,
Не в спокою тут ретливое сердечушко,
Не во радостях кручинная головушка,
Я во этой во великой во досадушке!
Я приду да со крестьянской как работушки,
Я по вечеру приду, бедна, поздешенько;
Вся в собраньице любимая семеюшка -
Светушки да тут все братцы богоданные
Со своима со любымыма семеюшкам,
Со сердечныма рожоныма со детушкам;
Как во светлую собрались оны светлицу,
Во столовую во нову оны горенку,
Круг стола сидят оны да круг дубового,
Оны пьют сидят теперь да угощаются.
Уж как я, бедна кручинная головушка,
Опришенна от любимой от семеюшки,
Отряхнулась я от светлой новой светлицы,
Отрешилась самоваров я шумячиих;
Не за чаем-то ведь я да угощаюся -
Я горючима слезама обливаюся,
Я крестьянскоей работой забавляюся!
Закреплю свое ретливое сердечушко,
Тут я ставлю им столы да всё дубовые,
Да я слажу им тут ужины вечерные,
Потихошеньку к дверям да подходить стану,
Я с-за тульица, с-за липинки поглядываю,
Из-за дверей да разговорушки держу;
Сговорю да светам братцам богоданныим:
«Скоро ль идете за стол да хлеба кушать?
Засвирипятся ветляны тут нешутушки
На меня, да на кручинную головушку:
«Что торопишься за ужину вечернюю?
Знать, спешишься на спокойну темну ноченьку?»
Оны искоса ведь вси тут запоглядывают,
Со всей лихостью оны да разговор держат:
«Не устали твои белые там рученьки;
Не работушку сегодня работала е,
За кудрявой деревиночкой стояла всё,
На красное солнышко поглядывала:
Скоро ль солнышко ко западу двигается,
Скоро ль красное за облако закатится,
Со работушки вдова да в дом пришатится?»
Им не в честь моя крестьянская работушка;
Потихошеньку, горюшица, похаживаю,
Все по этому хорошему строеньицу.
Вся усадится любима тут семеюшка
Как за стол да хлеба кушать,
Круг стола стану, горюшица, похаживать,
Приносить да стану ествушка сахарние,
Словно белка, на нешутушек поглядывать.
Один умной да мой братец богоданной
Он спроговорит единое словечушко:
«Ты, вдова, наша невестушка родимая,
Что похаживаешь, сноха наша любимая,
Ты садись-ко ведь за стол да хлеба кушать!
Тоже дольщичка ведь ты - да не подворница,
Ты участница участку деревенскому,
Ты ведь пайщица любимоей скотинушке,
Половинщица хоромному строеньицу!
Ты садись, бедна, за стол да хлеба кушать!»
Тут возрадуюсь, победная головушка,
Благодарствую я братцу богоданному:
«Спасет бог да светушка братца любимого
На твоем да на великом на желаньице,
На прелестных, на ласковыих словечушках!»
Тут за стол сяду, горюшица, смелешенько,
Я поем да тут, обидна, веселешенько,
Устелю да тут пуховы им перинушки,
Уберу я со стола да со дубового;
Тут я сяду под косевчато окошечко.
Успокоится любима вся семеюшка;
Быв великая вода тут разливается,
Под окном сижу - слезами обливаюся!
Тут не сном да коротаю темну ноченьку,
Я победным своим разумом смекаю всё.
Как наутро буде по ранному заутрышку
Разрядят ли на крестьянску хоть работушку.
В доброумьи ли ветляные нешутушки
Со спокойной станут темной оны ноченьки?
Уж я бедна кручинная головушка,
Быв упалой, как загнаной серой заюшкой,
По мостиночке с утра стану похаживать,
Я на светушков на братьицов поглядывать.
Стану спрашивать, кручинная головушка:
«Мне куда пойти на крестьянску на работушку?
На луга ли мне пойти ль да сенокосные?
На поля ли мне пойти да хлебородные?»
Разрядят да светы братцы богоданные.
Как пойду, бедна кручинная головушка,
Я на трудну на крестьянскую работушку,
Проливаю тут я слезы на сыру землю,
Я правой ногой горючи заступаю,
Чтоб не видели суседы спорядовые,
Что заплаканы ведь ясны мои очушки,
Что утерто мое бело это личушко;
Не сказали бы тут братцам богоданныим,
Не шепнули бы ветляныим нешутушкам,
Всё остудушки в семье не заводили бы,
Оны в грех бедну вдову да не вводили бы.
Встричу стритятся суседи спорядовые,
Я поклон воздам, обидна, понизешеньку,
Говорю, бедна горюша, веселешенько;
Не подам виду во добрые во людушки,
Что иду, бедна горюша, при обидушке!
Веселым иду, горюша, веселешенька;
Не в укор да буде братцам богоданныим
От этых от спорядныих суседушок!
Я путем иду - с суседмы взвеселяюся,
Светов братьицев ведь я да одобряю,
Злых нешутушок ведь я да восхваляю;
А что диется в ретливоем сердечушке,
Кабы знали про то людушки да ведали!
Хоть иду, бедна горюша, веселешенька,
Без огня мое сердечко разгоряется,
Без смолы моя утроба раскипляется,
Без воды да резвы ножки подмывает!

Уж родимой ты мой батюшко,
Уж при тебе-то улицы широки,
Уж теремы да высоки,
Уж окошечка да светлы.
Уж без тебя-то, родитель-батюшко,
Улицы-то будут узки,
Терема-то будут низки,
Окошечка-то будут темны.
Уж родимой ты мой батюшко,
Оставил ты детей малых,
Малых да недорослых,
Уж не дорастил ты нас до большого возраста,
До полного ума-разума.

Уж ты кормилица моя матушка,
Уж ты куды-то снарядилась,
На что ты нас да покинула,
За что ты на нас да разгневилась,
Вдоль по лавке да повалилась,
Белым саваном да закрылась.
Уж не сама ты снарядилась,
Добры люди тебя да снарядили
Уж на вечное да погребеньице,
Во сыры боры да во темны леса,
Уж во крепость-то во крепкую,
Во крепкую да во глубокую.
Уж не будет тебе ни выходу, ни выносу.
Уж никакой не будет от тебя весточки,
Уж ни весточки да ни грамотки,
Уж не велик нам будет да перелесточек.
Зарастут твои следочки
Да травами-то шелковыми,
Да цветами лазуревыми.
Как по зиме да холодной
Уж занесет твои дороженьки
Да снегами пушистыми,
Да настами глубокими.

Уж накатитесь вы, да тучи грозны.
Уж тучи грозны да непорозны,
Уж и со буйныма да со ветрами,
Уж и со ярыма да со громами,
Уж и со частыма да со дождями.
Уж и расколись-ко ты, мать сыра земля.
Уж откройся, да гробова доска,
Уж и размахнись-ко, да полотёнышко,
Уж разбудись-ко, да родна матенка,
Уж ты наложь на нас да благословленьицо.
Уж чтобы ветром да не сдувало,
Частым дождиком не секало,
Уж красным солнышком да не спекало,
Уж чтобы век оно существовало.
Уж ничего она да не слышит,
Уж ничего она да не спромолвит,
Уж ничего она да не скажё,
Уж и благословленьица боле да не наложит.
Уж пойдем мы многокручинны да многопечальны,
Уж одни да одинёхоньки.

Уж последний я разок тебя да омываю,
Уж последний разок я тебя да снаряжаю,
И последний раз я тебя да одеваю,
Уж черну голову да я тебе зачесаю,
Уж кладу я тебе да в праву руку,
Уж во праву руку да я белой платок,
А во леву руку да я расчёсточку:
Умываться там тебе да причёсываться,
А расчёсывать тебе да черны кудри,
Уж черны кудри тебе да укладывать,
Уж укладывать да для красной девушки,
Для красной девушки да для милой жёны.

Круглый-то ты да сиротиночка,
Уж бедный ты да ягодиночка,
Уж никто тебя не провожает,
Ни отца-то у тебя да ни матери.
Провожают тебя да люди добрые,
Люди добрые да всё соседушки,
Люди добрые да ото всей души,
Ото всей души, да не от радости
Уж не во путь тебя, не во дорожечку,
Уж в мать сыру землю тебя да в гробову доску.
В мать сыру землю да в гробову доску.
Буйны кони у нас да пробежали,
Мать сыру землю они да растоптали,
Твои родители там да услыхали,
Сиротиночку они да встречали,
Горючими слезами там его да обливали,
Уж к себе его да принимали.
- Уж дитя-то ты наше милое,
Как ты там жило-поживало
Без маменьки да без папеньки?
Как тебя люди добрые да обожали,
Как они к нам тебя да снаряжали,
Как они тебя в гробову доску да валили,
Чем они тебя да закрывали,
Какие саваны тебе да одевали?
- Жил я да поживал
Добрёхонько да хорошохонько,
Умирал-то я с радостью,
Снаряжался я к отцу да к матери,
Повстречал меня да родный папенька,
Родный папенька да родна маменька.
Повстречали меня да с добрым конём,
С добрым конём да с вороным конём
Уж вовремя они меня да во пору,
Повстречали меня да красны девушки,
Красны девушки да всё подруженьки,
Повели меня ко белу столу,
Ко белу столу да к украшеньицу.
Берут они да за праву руку,
За праву руку да за один палец,
За палец да за обрученьицо,
Подают они да золото кольцо,
Золото кольцо да обручаньицо.

Обычай изливать свою скорбь в особых поэтических формах, в приподнятой, ритмической речи, коренится в основах человеческой психики; сведения о нем дошли до нас из глубокой древности и из различных стран. Надгробные П. существовали у библейских евреев; в Библии есть указания на особых исполнительниц их, "плачевниц" (Иерем., IX, 17) и пример причитаний. Плачи (θρήνοι) были в обычае и у греков (Илиада, XXIV), и у римлян (lessum, nenia), y которых имелся также институт плакальщиц (praeficae); Юстиниан заменил плачи пением псалмов Давида. Знала их Западная Европа и позже; они найдены в большом количестве на Корсике (изд. Tommasea), где исполнительницы их (voceratrici) очень популярны, в Сербии ("нарекания тужбалицы", изданы В. Караджичем) и в современной Греции. Наемные "lamentatrices" встречались во Франции XIII в. Импровизированные, свободные ритмические Trauergesänge были широко распространены в средневековой Германии, теперь же сохранились только у семиградских немцев и готшейцев (см.; ср. Elard Hugo Meyer, "Deutsche Volkskunde", Страсбург, 1898). Нигде П. не сохранились в такой жизненности, как в Северной России, где они до сих пор продолжают импровизироваться профессиональными "вопленницами". Обычай "причитать" над мертвыми и по другим поводам - относится на Руси к глубокой древности. Не говоря об элементах мифического мировоззрения, ясно выраженных в наших П., мы имем целый ряд исторических указаний на него; "плакашася по нем людие плачем великом", "да поплачуся над гробом его" - обычные выражения летописи; в 1096 г. Мономах в письме к своей овдовевшей невестке картинно изображает, как она "сядеть акы горлица на сусе древе желеючи"; таких образцов много, вплоть до знаменитого плача Ярославны в "Слове о Полку Игореве". Самые тексты древних П. до нас не дошли; сохранились лишь небольшие отрывки из них в житиях святых. В их приемах нетрудно заметить глубокое сходство с современными народными П. Церковь восставала против этого обычая, боролась с ним и поучениями ("о еже не много плакати по умерших"), и прямыми запрещениями, от гл. IV вопр. 23 Стоглава (1751) до приказа Петра I (1715 г.). Это объясняется не только языческими элементами П., но и нехристианским характером самого обычая, который так резко противоречил примирительному воззрению христианства на смерть. Первые изложения П. (западно-русских) мы находим у Менения (1551) и в поэме Кленовича "Роксолания" (червонно-русск.). С научной точки зрения взглянул на П. впервые и напечатал образцы их В. А. Дашков ("Описание Олонецкой губ.", 1842); затем следовали записи Рыбникова ("Песни", ч. III), Бессонова ("Песни собр. Киревского", вып. VI), Метлинского ("Южно-русские песни" 1854 г.), Тихонравова ("Летоп. русск. лит.", II), Срезневского ("Известия Акад. наук", 1852), Терещенко ("Быт русск. народа", ч. III), Шейна ("Русск. народн. песни"). Настоящие сокровища народной причети извлечены на свет Е. В. Барсовым ("Причитанья северного края"; ч. I, М., 1872 - "Плачи погребальные, надгробные и надмогильные"; ч. II, М. 1882 - "Плачи завоенные, рекрутские и солдатские"; ч. III - "Плачи свадебные, рукобитные, разлучные, баенные и предвенечные", в "Чтен. Моск. общ. ист. и древн.", 1885, кн. III и IV). В "Сборнике" Е. В. Барсова, погребальная причеть впервые явилась в такой полноте и разнообразии, что дала возможность понять ее внутреннее значение для народной истории литературы. Громадное большинство П. записано Барсовым под диктовку замечательной хранительницы приемов и образцов народного творчества, "вопленницы" Ирины Федосовой, заонежской крестьянки, одаренной не только редкой памятью, но и поэтическим складом мысли, дающим ей возможность создавать новые произведения в традиционном стиле народной причети. Научное значение П. весьма обширно, но детального исследования их мы до сих пор не имеем; лучшим сочинением о них до сих пор остается статья А-ра Н. Веселовского: "Die neueren Forschungen auf dem Gebiete der russischen Volkspoesie. Die russischen Todtenklagen" ("Russische Revue", 1873, т. III). Изучение песенных богатств собрания Барсова привело к несомненному заключению, что эпическое творчество русского народа не ограничивается его - быть может, заимствованными - былинами. Содержание П., проникнутое чертами северорусского народного быта, запечатлено в то же время духом эпических богатырских сказаний: тот же язык, те же поэтические приемы, те же идеи и представления, проникнутые языческими элементами. Смерть не представляется началом вечного покоя; это - "злодийская смертушка", "злодийка лиходеица - душегубица"; процесс умирания представляется в мифических образах солнечного заката, замерзания дерева и т. п. Душа улетает в виде "малой птиченьки"; загробное существование, изображаемое то в виде дальнейшего пребывания в гробу, то в виде неопределенного парения в облаках, совершенно отрезано от христианских представлений об аде и рае. Эти элементы древнего мировоззрения тем интереснее, что они вполне мирятся с новым государственным строем, изображаемым тут же с его "податями казенными", "дохтурами - славными лекарями", которые "патрушат и терзают мертвые телеса", с его "становыми начальничками" и "мироедами мировыми этими посредниками". Язык П. дает богатый материал не только для изучения областного заонежского говора, но и для исследования развития народной речи и стиля в известных, неизменных формах. Эпические формулы, сравнения, отрицательные параллелизмы в П. не уступают своим разнообразием поэтическим приемам былин. Размер П. сходен с размером былин; интересны искусственные способы достигнуть известного размера - перенесение ударений (хОрошо, дЕнечком), заполняющие частицы (ка, от, то, не, по), иногда как бы придающие слову прямо противоположный смысл (победная головушка вместо бедная и др.), удвоения (с ду-другом, бедным), чрезвычайное богатство уменьшительных (говореньицо, здыханьицо, поскорешенько, устороньица), объясняемое дактилическим размером. Типичное отличие П. от былин заключается в том, что содержание их в противоположность неизменному содержанию былин варьируется в зависимости от индивидуальных особенностей случая. Не следует, однако, преувеличивать размеры этого творческого размаха импровизации в П.: здесь все-таки есть всегда не только определенные рамки основной идеи (скорбь по умершим) и действующих лиц (люди близкие - жена, сироты), но и множество раз и навсегда пригодных формул, общих мест, образов, приемов и т. п. Плачи рекрутские и свадебные, несмотря на различие основных мотивов, в литературном отношении мало отличаются от погребальных. В обряде онежской свадьбы плачи до такой степени преобладают над песнями, что они носят название "слезливых свадебок"; невеста должна постоянно плакать и голосить под слова вопленницы. Плачи завоенные естественно вылились в форму надмогильной причети в устах народа, провожающего на солдатскую службу, как на смерть; обряд снаряжения на службу - тот же "печальный пир" с П. жены, матери и вопленницы. Записи П. - исключительно областных и почти всегда свадебных - указаны в географических указателях Межова. О П. писали: Буслаев ("Исторические очерки", т. I), Котляревский ("О погребальных обычаях древних славян"), Погодин ("Древняя русская история"), Барсов (во всех 8-х частях сборника объяснительные статьи по разнообразным вопросам, связанным с П.), Л. Н. Майков ("Журнал Мин. нар. просв.", 1872, XII, 1882, X, и в "Отч. о 28 присужд. Уваров. нагр."), Покровский ("Граждан.", 1872, №№ 18 и 19, и "Граматей", 1872, № 6), Баталин ("Филолог. зап.", 1873, № 2), Ralston ("Academy", 1872, № 61), H. К. Михайловский ("Соч.", т. I), Владимиров ("Введение в историю русской словесности", Киев, 1896, IV, 8).

• - ПРИЧИТАНИЯ, или причеты, вопли - народные песни-плачи. бывают: похоронные, свадебные, рекрутские...

  Словарь литературных терминов

• - вид нар. творчества. П. входят в фольклор многих, но не всех народов. В фольклоре большинства слав. народов П. широко распространены...

  Музыкальная энциклопедия

• - Обычай изливать свою скорбь в особых поэтических формах, в приподнятой, ритмической речи, коренится в основах человеческой психики; сведения о нем дошли до нас из глубокой древности и из различных стран...

  Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона

• - плач, вопль, жанр народнопоэтического творчества. П. известны у многих народов мира. Были широко распространены в фольклоре дореволюционной России...

  Большая Советская энциклопедия

• - жанр фольклора разных народов...

  Современная энциклопедия

• - жанр фольклора разных народов, традиционные элегические импровизации, связанные преимущественно с похоронами, свадебными, рекрутскими и другими обрядами, неурожаем, болезнью и т....

  Большой энциклопедический словарь

"Причитания" в книгах

Причитания

Из книги автора

Причитания Если сказку и былину ученые рассматривали как исходно мужские жанры, то причитание имеет совершенно иную историю собирания и изучения. Зафиксированные в XIX веке свидетельства дают возможность предположить, что причитание было в России исключительно женским

Причитания

Из книги Энциклопедический словарь (П) автора Брокгауз Ф. А.

Причитания Причитания. – Обычай изливать свою скорбь в особых поэтических формах, в приподнятой, ритмической речи, коренится в основах человеческой психики; сведения о нем дошли до нас из глубокой древности и из различных стран. Надгробные П. существовали у библейских

Причитания

Из книги Большая Советская Энциклопедия (ПР) автора БСЭ

Оппозиционные причитания… а караван идет

Из книги Россия в угаре долларгазма и еслибизма автора Арин Олег

Оппозиционные причитания… а караван идет Надо признать, что власть сумела воспитать покорное население. Это констатация, а не обвинение. Ну что поделаешь: не французы, не итальянцы, не немцы. Царепослушные, богоподданные. Какие уже есть. Надо выживать, приспосабливаться,

Избранные причитания

Из книги Краткая история цинизма автора Невзоров Александр Глебович

Избранные причитания Всем Матвиенко хороша, а вот с «оппозицией» работать не умеет, а меня не слушается в этом вопросе. Ей бы надо было, чтобы утихомирить любые страсти в городе - что по поводу башни «Газпрома», что с маршировками несогласных, - всего-то-навсего раз в

Плач и причитания

Из книги Печальные ритуалы императорской России автора Логунова Марина Олеговна

Плач и причитания Особым ритуалом считались плач и причитания, начинавшиеся женой усопшего, которая должна была «вопить» до конца траурных мероприятий. Во время похорон нанимались профессиональные плакальщицы, кривлявшиеся и вопившие «точно какие волки или собаки».

Глава 499: Какие причитания по покойному нежелательны.

Из книги Мухтасар «Сахих» (сборник хадисов) автора аль-Бухари

Глава 499: Какие причитания по покойному нежелательны. 620 (1291). Сообщается, что аль-Мугира, да будет доволен им Аллах, сказал: «Я слышал, как пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: “Поистине, возводить ложь на меня совсем не то, что возводить ложь на любого

Причитания

Причитания

ПРИЧИТАНИЯ , или причеты, вопли - народные песни-плачи. Причитания бывают: похоронные, свадебные, рекрутские. Это лиро-эпические песни, изображающие горе, вызванное смертью близкого человека, разлукой с родными при выходе замуж, расставанием с сыном, мужем или братом, взятым в солдаты. Причитания - один из древнейших видов народной поэзии. Но несмотря на традиционную разработанную поэтику в области символов, эпитетов ритмического склада, этот вид народной песни легко поддается творческой импровизации исполнителей. Живое, реальное горе, вызывающее причет, каждый раз дает новую эмоциональную окраску, а подробности отдельного бытового факта (смерти, брака, рекрутства) вносят разнообразие в эпическую часть причета - в описание и повествование. Сила переживания требует соответствующей яркости и отчетливости выражения. Этим и объясняется широко распространенный обычай призывать на помощь специалисток-профессионалок, знатоков плача - т. н. вопленниц, плакальщиц, причитальщиц. Среди них встречаются высоко одаренные личности, с большим поэтическим талантом. Стоит, например, указать хотя на прославленную Олонецкую крестьянку Ирину Федосову, от которой в конце 60-х годов Е. В. Барсов записал три тома причитаний. (См. статьи Народная словесность и Свадебные песни ).

БИБЛИОГРАФИЯ. Е. В. Барсов : Причитания Северного Края. М. 1872. Н. К. Азадовский . Ленские причитания. Чита. 1922. См. также сборники: Шейна : Великорусс, Б . и Ю. Соколовых : Сказки и песни Белозерского Края и многие др.

Юрий Соколов. Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. / Под редакцией Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского. - М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель , 1925

Смотреть что такое "Причитания" в других словарях:

Причитания - ПРИЧИТАНИЯ, или причеты, вопли народные песни плачи. Причитания бывают: похоронные, свадебные, рекрутские. Это лиро эпические песни, изображающие горе, вызванное смертью близкого человека, разлукой с родными при выходе замуж, расставанием с… … Словарь литературных терминов

- (плач), жанр фольклора разных народов. Традиционные скорбные импровизации, связанные преимущественно с похоронами, свадебными, рекрутскими и другими обрядами или с голодом, пожаром и т.п … Современная энциклопедия

- (плач) жанр фольклора разных народов, традиционные элегические импровизации, связанные преимущественно с похоронами, свадебными, рекрутскими и другими обрядами, неурожаем, болезнью и т. п … Большой Энциклопедический словарь

Причитания. Обычай изливать свою скорбь в особых поэтическихформах, в приподнятой, ритмической речи, коренится в основахчеловеческой психики; сведения о нем дошли до нас из глубокой древностии из различных стран. Надгробные П. существовали у… … Энциклопедия Брокгауза и Ефрона

Причитания - (плач), жанр фольклора разных народов. Традиционные скорбные импровизации, связанные преимущественно с похоронами, свадебными, рекрутскими и другими обрядами или с голодом, пожаром и т.п. … Иллюстрированный энциклопедический словарь

Причитания жанр обрядового фольклора, характерный для многих мировых культур. Причитания являются одним из древнейших видов народной поэзии, они существовали еще в Древней Греции. Как правило, причитания имеют особую плачевую мелодику, в… … Википедия

Причитания - музыкально поэтическая форма скорби по кому то уходящему в мир иной или отбывающему из родного дома, села надолго, может навсегда. Причитания – это скорбный плач, который поют родственники, друзья или плакальщицы. В причитаниях передаются… … Основы духовной культуры (энциклопедический словарь педагога)

Плач, вопль, жанр народнопоэтического творчества. П. известны у многих народов мира. Были широко распространены в фольклоре дореволюционной России. Исполнялись преимущественно женщинами профессиональными вопленницами и рядовыми… … Большая советская энциклопедия

- (плач, причет), жанр музыкально поэтического фольклора разных народов, традиционные элегические импровизации, связанные преимущественно с похоронами, свадебными, поминальными и другими обрядами, неурожаем, болезнью, рекрутскими наборами и т. п.… … Энциклопедический словарь

ПРИЧИТАНИЯ - ПРИЧИТАНИЯ, плач, жанр народнопоэтического творчества, традиционной импровизации, связанные преимущественно с похоронами, свадебными, рекрутскими и другими обрядами или с неурожаем, голодом, пожаром, болезнью и т. д. Будучи одним из древнейших… … Литературный энциклопедический словарь

Книги

• Великорусские свадебные песни. Причитания, записанные в Саратовской губернии. , Соколов М.Е.. Книга представляет собой репринтное издание 1898 года. Несмотря на то, что была проведена серьезная работа по восстановлению первоначального качества издания, на некоторых страницах могут…

Причет, плач, причитание- один из древнейших видов народной поэзии. В некоторых местах русского Северо-Запада* он сохранился до наших дней, поэтому плач, подобный плачу Ярославны из восьмисотлетнего «Слова о полку Игореве», можно услышать еще и сегодня.

Причетчицу в иных местах называли вопленицей, в других - просто плачеей. Как и сказители, они нередко становились профессионалами, однако причет в той или другой художественной степени был доступен большинству русских женщин**.

Причитание всегда было индивидуально, и причиной его могло стать любое семейное горе: смерть близкого родственника, пропажа без вести, какое-либо стихийное бедствие.

Поскольку горе, как и счастье, не бывает стандартным, похожим на горе в другом доме, то и причеты не могут быть одинаковыми. Профессиональная плачея должна импровизировать, родственница умершего также индивидуальна в плаче, она причитает по определенному человеку - по мужу или брату, по сыну или дочери, по родителю или внуку. Традиционные образы, потерявшие свежесть и силу от частых, например, сказочных повторений, применительно к определенной семье, к определенному трагическому случаю приобретают потрясающую, иногда жуткую эмоциональность.

Выплакивание невыносимого, в обычных условиях непредставимого и даже недопускаемого горя было в народном быту чуть ли не физиологической потребностью. Выплакавшись, человек наполовину одолевал непоправимую беду. Слушая причитания, мир, окружающие люди разделяют горе, берут и на себя тяжесть потери. Горе в причитаниях словно разверстывается по людям. В плаче, кроме того, рыдания и слезы как бы упорядочены, их физиология уходит на задний план, страдание приобретает одухотворенность благодаря образности:

Ты вздымись-ко, да туча грозная,

Выпадай-ко, да сер-горюч камень,

· Причитания сохранились, по-видимому, и в Сибири. Так, безвременная смерть В. М. Шукшина была оплакана его матерью Марией Сергеевной на похоронах в Москве. Ее причет отличался образностью и особой эмоциональной силой.

Раздроби-ко да мать сыру землю,

Расколи-ко да гробову доску!

Вы пойдите-ко, ветры буйные,

Размахните да тонки саваны,

Уж ты дай же, да боже-господи,

Моему-то кормильцу-батюшке

Во резвы-то ноги ходеньице,

Во белы-то руки владеньице.

Во уста-то говореныще...

Ох, я сама-то да знаю-ведаю

По думам-то моим не здеется,

От солдатства-то откупаются,

Из неволи-то выручаются,

А из матушки-то сырой земли

Нет ни выходу-то, ни выезду,

Смерть - этот хаос и безобразность - преодолевается здесь образностью, красота и поэзия борются с небытием и побеждают. Страшное горе, смерть, небытие смягчаются слезами, в словах причета растворяются и расплескиваются по миру. Мир, народ, люди, как известно, не исчезают, они были, есть и будут всегда (по крайней мере, так думали наши предки)...

В другом случае, например на свадьбе, причитания имеют прикладное значение. Свадебное действо подразумевает игру, некоторое перевоплощение, и поэтому, как уже говорилось, причитающая невеста далеко не всегда причитает искренно. Печальный смысл традиционного свадебного плача противоречит самой свадьбе, ее духу веселья и жизненного обновления. Но как раз в этом-то и своеобразие свадебного причета. Невеста по ходу свадьбы обязана была плакать, причитать и «хрястаться», и слезы неискренние, ненатуральные частенько становились настоящими, искренними, таково уж эмоциональное воздействие образа. Не разрешая заходить в причете слишком далеко, художественная свадебная традиция в отдельных местах переключала невесту совсем на иной лад:

Уже дай, боже, сватушку

Да за эту за выслугу,

Ему три чирья в бороду,

А четвертый под горлышко

Вместо красного солнышка.

На печи заблудитися

Да во щах бы сваритися.

Современный причет, использующий песенные, даже былинные отголоски, грамотная причетчица может и записать, при этом ей необходим какой-то первоначальный

толчок, пробуждающий эмоциональную память. После этого начинает работать поэтическое воображение, и причетчица на традиционной основе создает свое собственное произведение. Именно так произошло с колхозницей Марией Ерахиной из Вожегодского района Вологодской области*. Начав с высказывания обиды («замуж выдали молодешеньку»), Ерахина образно пересказывает все основные события своей жизни:

Под венец итти - ноской вынесли.

Очень хорошо описана у Ерахиной свадьба:

Не скажу, чтобы я красавица,

А талан дак был, люди славили.

С мою сторону вот чего говорят:

«Ой, какую мы дали ягоду,

Буди маков цвет, девка золото!»

А и те свое: «Мы не хуже вас,

Мы и стоили вашей Марьюшки...»

Перед тем как везти невесту в «богоданный дом»,

Говорит отец свекру-батюшке:

«Теперь ваша дочь, милый сватушка,

Дан вам колокол, с ним хоть об угол».

Поистине народное отношение к семье чувствуется далее в причете, обиды забыты, и все как будто идет своим чередом:

И привыкла я ко всему потом,

На свекровушку не обижусь я,

Горяча была да отходчива.

Коли стерпишь ты слово бранное,

Так и можно жить, грешить нечего.

Но муж заболел и умер, оставив после себя пятерых сирот.

Горевала я, горько плакала,

Как я буду жить вдовой горькою,

Как детей поднять, как же выучить,

Как их мне, вдове, в люди вывести?

* «День поэзии Севера», г. Мурманск. Публикация организована земляком Ерахиной Иваном Александровичем Новожиловым.

И свалилася мне на голову

Вся работушка, вся заботушка,

Вся мужицкая да и женская.

Я управлю дом, пока люди спят,

С мужиками вдруг* в поле выеду

И пашу весь день, почти до ночи.

Все работы я приработала,

Все беды прошла, все и напасти,

Лес рубила я да и важивала,

На сплаву была да и танывала,

Да где хошь спасут люди добрые.

Всех сынов тогда поучила я,

В люди вывела и не хуже всех.

И вперед** себе леготу ждала

Да и думаю, горе бедное:

Будет легче жить, отдохну теперь.

Ой, не к этому я рожденная!

Мне на голову горе выпало,

Сердце бедное мое ранило,

Никогда его и не вылечить,

Только вылечит гробова доска!

Надо мной судьба что наделала,

Отняла у меня двух сынов моих...

Удивительна и концовка этого произведения:

Вы поверьте мне, люди добрые,

Ничего не вру, не придумала,

Написала всю правду сущую,

Да и то всего долю сотую.

Я писала-то только два денька,

А страдаю-то вот уж сорок лет...

ЧАСТУШКА. Федор Иванович Шаляпин терпеть не мог частушек, гармошку считал немецким инструментом, способствующим примитивизации и вырождению могучей и древней вокально-хоровой культуры.

Недоумевая по этому поводу, он спрашивает: «Что случилось с ним (то есть с народом), что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Уж не фабрика ли тут виновата, не резиновые ли блестящие калоши, не шерстяной ли шарф, ни с того ни с сего окутывающий шею в яркий летний день, когда так хорошо поют птицы? Не корсет ли, надеваемый поверх платья сельскими модницами? Или это проклятая немецкая гармоника, которую с такой любовью держит под мышкой человек какого-нибудь цеха в день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка - не песня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорником раскрашенная. А как хорошо пели! Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьев, в лесах и за лучиной».

В. В. Маяковский, обращаясь к поэтической смене, тоже не очень-то жалует частушку: «Одного боюсь - за вас и сам, - чтоб не обмелели наши души, чтоб мы не возвели в коммунистический сан плоскость раешников и ерунду частушек».

Однако что бы ни говорилось о частушке, что бы ни думалось, волею судьбы она стала самым распространенным, самым популярным из всех ныне живущих фольклорных жанров. Накопленная в течение многих веков образная энергия языка не исчезает с отмиранием какого-либо (например, былинного) жанра, она может сказаться в самых неожиданных формах, как фольклорных, так и литературных.

Частушка в фольклоре, да, пожалуй, и сам Маяковский в литературе, как раз и явились такими неожиданностями. И антагонизм между ними, если призадуматься, чисто внешний, у обеих один и тот же родитель - русский язык...

Правда, у родителя имеется множество еще и других детей. Ф. И. Шаляпин имел основание негодовать: слишком много места заняла частушка в общем семействе народного искусства. Когда-то, помимо застольного хорового пения, жило и здравствовало уличное хоровое пение, но долгие хороводные песни постепенно превратились в коротуш-ки, одновременно с этим хоровод постепенно вырождался в нынешнюю пляску.Можно даже сказать, что превращение хоровода в пляску и сопровождалось как раз вырождением долгих песен в частушки. Медленный хороводный темп в конце прошлого века понемногу сменяется быстрым, плясовым; общий танец - парным и одиночным. Вместе

* Вместе.

** В будущем.

со всем этим и долгая песня как бы дробится на множество мелких, с относительно быстрым темпом.

И частушка пошла гулять по Руси... Ее не смогли остановить ни социальные передряги, ни внедрение в народный быт клубной художественной самодеятельности. Она жила и живет по своим, только ей самой известным законам. Никто не знает, сколько создано в народе частушек, считать ли их тысячами или миллионами. Многочисленные собиратели этого фольклорного бисера, видимо, даже не предполагают, что частушке, даже в большей мере, чем пословице, свойственна неразрывность с бытом, что, изъятая из этнической музыкально-словесной среды, она умирает тотчас. Много ли извлекает читатель, например, из такого четверостишия, затерянного при этом среди тысяч других:

Перебейка* из-за дроли

Потеряла аппетит,

У меня после изменушки

Нежевано летит.

Читателю нужна очень большая фантазия, чтобы представить шумное деревенское гуляние, вообразить «выход» на круг, пляску и вызывающее, с расчетом на всеуслышание пение. Надо знать состояние девицы, которой изменили в любви, то странное ее состояние, когда она смеется сквозь слезы, и бодрится, и отчаивается, и маскирует свою беду шуткой. Надо, наконец, знать, что такое «перебейка», «перебеечка». К мнению некоторых исследователей о том, что женские частушки придуманы в основном мужчинами, вряд ли стоит прислушиваться. Частушки создавались и создаются по определенному случаю, нередко во время пляски, иногда заранее, чтобы высказать то или иное чувство. Тут может быть признание в любви, угроза возможному сопернику, поощрение не очень смелого ухажера, объявление о разрыве, просьба к подруге или товарищу «подноровить» в знакомстве и т.д. и т.п.**.

Вообще любовная частушка - самая распространенная и самая многочисленная. К ней примыкают рекрутская и производственно-бытовая, если можно так выразиться, а в некоторые периоды появлялась частушка и политическая, выражавшая откровенный социальный протест. Тюремные, хулиганские и непристойные частушки безошибочно отражают изменение и сдвиги в нравственно-бытовом укладе, забвение художественной традиции.

Глупо было бы утверждать, что в традиционном фольклоре совсем не имелось непристойных частушек. Иметься-то они имелись, но пелись очень редко и то в определенных, чаще всего мужских компаниях, как бы с оглядкой. Спеть похабную частушку при всем честном народе мог только самый последний забулдыга, отнюдь не дорожащий своим добрым именем. «Прогресс» в распространении талантливых, но похабных частушек начался на рубеже двух веков примерно с таких четверостиший: «Я хотел свою сударушку к поленнице прижать, раскатилася поленница, сударушка бежать». Излишняя откровенность и непосредственность искупаются в этой частушке удивительной достоверностью. Поздняя же непристойная частушка становится все более циничной, недостоверно-абстрактной***. Взаимосвязь таких фольклорных опусов с пьянством очевидна.

Интересно, что частушка пелась не только в тех случаях, когда весело или когда скучно. Иногда пелась она и во время неизбывного горя, принимая форму исповеди или жалобы на судьбу. Так, во время пляски молодая вдова пела и плакала одновременно:

Ягодиночку убили,

Да и мне бы умереть,

Ни который, ни которого

Не стали бы жалеть.

И пляска и пение в таких случаях брали на себя функции плача, причитания. Смысл многих частушек, как и пословиц, не всегда однозначен, он раскрывается лишь в определенных условиях, в зависимости от того, кто где как и зачем поет.

Председатель золотой, Бригадир серебряной. Отпустите погулять, Сегодня день неведряной.

· Перебейка-разлучница, соперница. От слова «перебить», «отбить». Синонимом может быть «супостатка».

· ** Мария Васильевна Хвалынская, каргопольская собирательница частушек и пословиц, рассказывает, что «прежде многие девчата имели тетради со своими частушками. Заводили их в тринадцать-четырнадцать лет и пополняли записи, пока замуж не отдадут». *** Читатель должен поверить автору на слово, поскольку примеры абсолютно непечатны.

Опять же необходимо знать, что в ведреные, то есть солнечные, дни надо работать, косить или жать, а погулять можно и в ненастье. Песенку можно спеть и так и эдак, то ли с внутренней издевкой, то ли с искренним уважением. Но такую, к примеру, частушку вряд ли можно спеть в каком-либо ином смысле:

Милая, заветная,

По косе заметная,

На жнитве на полосе,

Лента алая в косе.

За столом и во время общей пляски «кружком» вторую половину частушки пели коллективно, хорошо знакомые слова подхватывались сразу. Запевать мог любой из присутствующих. Парная девичья пляска вызвала к жизни особый частушечный диалог, во время которого высказываются житейские радости и обиды, задаются интимные вопросы и поются ответы, пробираются соперницы или недобрые родственники.

Частушечный диалог, осуществляемый в пляске, мог происходить между двумя подругами, между соперницами, между парнем и девушкой, между любящими друг друга, между двумя родственниками и т.д. Угроза, лесть, благодарность, призыв, отказ - все то,

что люди стесняются или боятся высказать прямо, легко и естественно высказывается в частушке.

В частушечном монологе выражается исповедальная энергия. В фольклорных запасниках имеются частушки для выражения любых чувств, любых оттенков душевного состояния. Но если подходящее четверостишие не припоминается или неизвестно поющему, тогда придумывается свое, совершенно новое.

Довольно многочисленны частушки, обращенные к гармонисту. Порой в них звучит откровенная лесть, даже подхалимство. Но на что не пойдешь, чтобы в кои-то веки поплясать, излить душу в песнях! Особенно в те времена, когда столько гармонистов улеглось на вечный сон в своих неоплаканных могилах.

РАЕК. Говорить складно - это значит ритмично, в рифму, кратко, точно и образно. Складная речь не была принадлежностью только отдельных немногочисленных людей, говорить складно стремились все. Разница между талантливыми и тупыми на язык говорильщиками была только в том, что первые импровизировали, а вторые лишь повторяли когда-то услышанное. Между теми и другими не существовало резкой качественной границы. Природа дает способности всем людям, но не всем поровну и не всем одинаковые. Так же неопределенна и граница между обычной речью и речью стилизованной. У многих людей, однако, весьма ярко выражена способность говорить в рифму и даже способность к складыванию, то есть к стихотворству.

Такой стихотворец жил чуть ли не в каждой деревне, а в иных селениях их имелось не по одному, и они устраивали своеобразные турниры, соревнуясь друг с другом.

В Тимонихе жил крестьянин Акиндин Суденков, настоящий поэт, сочинявший стихи по любому смешному поводу, используя для этого частушечный ритм и размер. В деревне Дружинине жил Иван Макарович Сенин, также сочинявший частушки. На озере Долгом жил старик Ефим, подобно Суденкову сочинявший целые поэмы про то, как они всем миром били «тютю» (филина, пугавшего своим криком), как вступали в колхоз и как выполняли план рубки и вывозки леса.

Не нагоним нападным, Так нагоним накидным, - сочинял Ефим о соревновании по весенней вывозке леса. (Речь идет о том, что весной, когда таял снег и дороги становились непроезжими, для выполнения плана призывали людей лопатами бросать снег на дорогу.) Про собственную жену, участвовавшую в общественной работе, Ефим сочинял так:

Кабы милая жена

Не была у власти,

Не пришел бы сельсовет,

Не нагнал бы страсти.

Ефим вырезал стихи на прялках, которые сам делал, на подойниках и т.д. На трепале, сделанном для соседки, он, может быть, в пику жене вырезал такие слова: «Дарю Настасьюшке трепало, моя любовь к ней крепко пала».

Многие жители Азлецкого сельсовета Харовского района хорошо помнят полуслепого Васю Черняева, который время от времени ходил по миру. Открыв дверь и перекрестившись, он вставал у порога и речитативом заводил то ли молитву, то ли какую-то песнь-заклинание - длинную и очень складную. Он призывал святую силу охранять дом и его обитателей «от меча, от пули, от огня, от мора, от лихого человека» и от других напастей. Ему давали щедрую милостыню. На улице ребятишки догоняли его, совали в руку клочок газеты либо берестинку, а иной раз и просто щепочку. Он брал, садился на камень и к общей потехе начинал читать всегда в рифму и на местную тему. Такие импровизированные стихи собирали вокруг него много народу. Вася Черняев, стыдясь своего положения, как бы отрабатывал свой хлеб. Он водил по берестине пальцем и «читал» о том, как на колхозном празднике у того-то «выдернули из головы четыре килограмма волосу», а того-то «лишили голосу» (на самом деле тот охрип от песен) и т.д.

Превосходным примером райка могут служить прибаутки, которые говорит дружко на свадьбе, не зря дружками назначали самых проворных и самых разговористых.

Иногда в рифму говорились целые сказки, бывальщины и бухтины, в других случаях заумные побасенки вроде этой:

«Писано-прописано про Ивана Денисова, писано не для роману, все без обману. Пришел дядюшка Влас, кабы мне на это время далась власть, да стадо овец, я стал бы им духовный отец, всех бы исповедал да и в кучку склал» и т.д.

Подобное словотворчество свойственно было только мужчинам, женщина, говорящая в рифму, встречалась довольно редко.

ЗАГОВОР. Слово, которое «вострее шильного жала, топорного вострия», от которого «с подружками не отсидеться, в бане не отпариться», которое «кислым не запить, пресным не захлебать», - такое слово действительно имело могучую силу. Оно защищало не от одной только зубной боли, но и «от стрелы летучия, от железа кованого и некованого, и от синего булату, и от красного и белого, и стрелы каленыя, и от красной меди, и от проволоки, и от всякого зверя и костей его, и от всякого древа, от древ русских и заморских, и от всякой птицы перья, в лесе и в поле, и от всякого руду* человеческого, русского, и татарского, и черемисского, и литовского, и немецкого, и всех нечестивых еленских родов, и врагов, и супостатов».

Многие заклинания и заговоры в поздние времена стали молитвами, христианская религиозная терминология соседствует в них с языческой. «Сохрани, крест господен, и помилуй меня, закрой, защити и моих товарищей заветных, и поди, стрела, цевьем во дерево, а перьем во птицу, а птица в небо, а клей в рыбу, а рыба в море, а железо и свинец, кань в свою матерь землю от меня, раба божия (имярек), и от моих советных товарищев думных и дружных. Аминь, аминь, аминь».

Но «аминем беса не избыть» - говорит пословица, и слово защищало все же, наверное, вкупе с другим оружием... Произнося заклинания, человек укреплял веру в успех начатого дела, будил в себе духовные силы, настраивался на определенный лад. Охотничий заговор от злого человека, записанный Н. А. Иваницким, гласит: «Встану благословясь, пойду перекрестясь из избы в двери, из дверей в ворота, во чисто поле, за овраги темные, во леса дремучие, на тихие болота, на веретища, на горы высокие, буду я в лесах доброго зверя бить, белку, куницу, зайца, лисицу, полевиков и рябей, волков и медведей. На синих морях, озерах и реках гусей, лебедей и серых утиц. Кто злой человек на меня поимеет злобу, тому бы злому человеку с берега синя моря песок вызобать, воду выпить, в лесу лес перечесть и сучье еловое и осиновое, ячменную мякину в глазах износить, дресвяный камень зубами перегрызть. Как божия милость восстает в буре и падере, ломит темные леса, сухие и сырые коренья, так бы и у того лихого человека кости и суставы ломило бы. И как по божьей милости гром гремит и стрела летает за дьяволом, так бы такая же стрела пала на злого человека. Будьте, мои слова, крепки и метки».

· Непонятное слово. Имеется в виду то ли руда железная, то ли кровь.

Существовало достаточно заговоров и заклинаний от пожара, от скотской немочи, приворотных и отворотных, пастушеских, а также от неправедных судей и городских крючкотворцев. Как видим по охотничьим и воинским заклинаниям, в древние годы мужчины пользовались заговорами наравне с женщинами, позднее заговаривание стало исключительно женской привилегией.

По-видимому, действие заговоров имело ту же психологическую основу, что и нынешний гипноз, самовнушение.

Множество бытовых повседневных заклинаний рождалось непосредственно перед тем или иным действием. Садясь, например, доить корову, хозяйка шептала или говорила вполголоса, с тем чтобы слышала только корова: «Докуд я тебя, раба божия Катерина, дою, Пеструха-матушка, ты стой стоючи, дои доючи, стой горой высокой, теки молока рекою глубокой, стой не шелохнись, хвостиком не махнись, с ноги на ногу не переступывай».